ВУЗ:
Составители:
Рубрика:
бýро-малúнового. Под пиджаком же носил он навыпуск длинную синюю в
белую полоску рубаху, какую только в деревне могли ему сшить; зато
перепоясана была рубаха армéйским ремнём с пятиконéчной звездóю.
Брюки офицерские запрáвлены были в кирзовые сапоги, уже протёртые на
сгибах голенищ.
«Ну? – спросил он учителя, сéденького старичка с двумя
парнишками, – пишете?» «Сейчас, Захар Дмитрич, – повеличáл его тот,–
кончáем». «А вы? – строго опять. – Тоже будете писать?» «Мы – попóзже».
И чтоб как-нибудь от его напóра отбиться, перехватúли: «А когда этот
пáмятник постáвлен – вы-то знаете?» «А как же! – обиженно отликнулся
он и даже захрипéл, закáшлялся от обиды. – А зачем же я здесь?!» И
опустив осторожно мешóк (в нём звякнули как бы не бутылки), смотритель
вытащил нам из кармана грáмотку, развернýл её – тетрадный лист, где
печатными буквами, не помещаясь по строкам, было написано посвящéние
Дмитрию Донскóму, и год поставлен – 1848.
Тут учитель кóнчил писать и отдал Книгу Óтзывов. Думали мы –
Захар Дмитриевич под мышку её возьмёт или в мешок сýнет, нет, не
угадáли. Он отвёл полý своего запашнóго пиджакá и там у него оказался
пришит из мешóчной же ткани карман не карман, сумка не сумка, а верней
всего калитá, размером как раз с Книгу Отзывов. И ещё при той же калитé
была петéлька для тупóго чернильного карандаша, который он тоже давал
посетителям. Убедясь, что мы прониклись, Захар-Калита взял свой мешок
(да, таки стекóльце в нём позвáнивало) и, загребáя долгими ногами,
сутýлясь, пошёл в сторонку, под кусты. То разбóйное оживлéние, с
которым он нас одёрнул поначáлу, в нём прошлó. Он сел, ссутýлился ещё
гóрше, закурил – и курил с такой неутолённой кручúной, с такой
потéрянностью, как будто все лёгшие на этом поле легли только вчера и
были ему братья и сыновья, и он не знал теперь, как жить дальше.
Мы решили пробыть тут день до конца и ночь: посмотреть, какова
она, Куликовская ночь, воспéтая Блóком. Мы, не торопясь, то шли к
памятнику, то осмáтривали опустошённую церковь, то бродили по полю,
стараясь вообразить, кто где стоял 8-го сентября, то влезáли на чугýнные
плóскости памятника. О, здесь были до нас, здесь были! Не упрекнýть, что
памятник забыт. Не ленились úдолы зубилом выбивáть по чугунý и
гвоздями процарáпывать, а кто послабéй – углем писать на церковных
стенах: «Здесь был супруг Полунéевой Марии и Лазарев Николай с 8-V-50
по 24-V». «Здесь были делегáты районного совещáния...» «Здесь были
работники связи 23-VI-52». «Здесь были...» «Здесь были...». А нам больше
всего не нравилось, как Захар наскáкивал на новых посетителей, особенно
от кого по виду ожидал подвóха. За день приезжали тут ещё некоторые, –
он на шум их мотора подымáлся, отряхивался и сразу наседáл на них
грóзно, будто за памятник отвечал не он, а они. Ещё прежде их и больше
их Захар возмущáлся запустéнием, так сильно возмущался, что нам уж и
11
верить было нельзя, где это в груди у него сидит. Фляжки мы свои
высосали и подступили к Захару – где б водúцы достать. «Водицы?» В том
и суть, объяснил, что колóдца нет, на рытьё денег не дают, и на всём
знаменитом поле воду можно пить только из луж. А колодец – в деревне.
Уж как к своим, он к нам навстречу с земли больше не подымáлся. Что-то
мы ругнýлись насчёт надписей прорýбленных и процарáпанных, Захар
возразил: «А посмотрите, годá какие? Найдите хоть один год свежий –
тогда меня волокúте. Это всё до меня казаковáли, а при мне – попрóбуй!
Ну, может, в церкви гад какой затаился, написáл, так ноги у меня – одни!».
Церковь во имя Сéргия Рáдонежского, объединившего русские
силы на битву, а вскоре потом побратáвшего Дмитрия Донскóго с Олегом
Рязáнским, пострóена как добрая крéпость, это – тесно сдвинутые
огромные камни: усечённая пирамида самóй церкви, перехóдное здание с
вышкой и две круглых крепостных башни. Немногие окна – как бойнúцы.
Внутри же не только всё обóдрано, но нет и пола, ходишь по пескý.
Спросили мы у Захара. «Ха! Хватúлись!» – позлорáдствовал он на
нас. «Это ещё в войну наши куликовские все плиты с полов повылáмывали,
себе дворы умостúли, чтоб ходить не грязно. Да у меня записано, у кого
сколько плит... Ну да фронт проходил, тут люди не терялись. Ещё до
наших все иконостáсовые доски пустили землянки обклáдывать да в
печки».
Час от часу к нам привыкáя, Захар уже не стеснялся лáзить при нас в
свой мешок, то кладя что-нибудь, то доставая, и так мы мало-помáлу
смекнýли, что ж он в том мешке носит. Никакую не выпивку. Он носил там
подóбранные в кустах после завтрака посетителей бутылки (двенадцать
копеек) и стеклянные банки (пятáк). Ещё носил там бутыль с водой,
потому что другого водопóя и ему целый день не было. Две бухáнки
ржаных носил, от них временами улáмывал и всухомятку жевал: «Весь
день народ вáлит, сходить пообéдать в деревню некогда».
А, может быть, в иные дни бывала там у него и завéтная
четвертúнка или коробка рыбных консéрвов, из-за чего и таскáл он мешок,
опасáясь оставить. В тот день, когда уже солнце садилось, приехал к нему
на мотоцикле приятель, они в кустах часа полтора просидéли, приятель
уехал, а Захар пришёл уже без мешка, говорил громче, руками размáхивал
пошире и, заметив, что я что-то записываю, предостерёг: «А попечéние
есть! Есть! В пятьдесят седьмом постановили тут констрýкцию делать. Вон,
тýмбы, видите, врыты округ памятника? Это с того года. В Туле их
отливáли. Ещё должны были с тумбы на тумбу цепи навéшивать, но не
привезли цепéй. И вот меня учредúли, содéржат! Да без меня б тут всё
прáхом!».
«А вы нас ночевать в дом приезжих пустите?» (Домик этот мы
видели, конечно. Одноэтáжный, из нескольких комнат, он был близок к
окончáнию, но на замке. Стёкла были уже и встáвлены, и кой-где опять
12
бýро-малúнового. Под пиджаком же носил он навыпуск длинную синюю в верить было нельзя, где это в груди у него сидит. Фляжки мы свои белую полоску рубаху, какую только в деревне могли ему сшить; зато высосали и подступили к Захару где б водúцы достать. «Водицы?» В том перепоясана была рубаха армéйским ремнём с пятиконéчной звездóю. и суть, объяснил, что колóдца нет, на рытьё денег не дают, и на всём Брюки офицерские запрáвлены были в кирзовые сапоги, уже протёртые на знаменитом поле воду можно пить только из луж. А колодец в деревне. сгибах голенищ. Уж как к своим, он к нам навстречу с земли больше не подымáлся. Что-то «Ну? спросил он учителя, сéденького старичка с двумя мы ругнýлись насчёт надписей прорýбленных и процарáпанных, Захар парнишками, пишете?» «Сейчас, Захар Дмитрич, повеличáл его тот, возразил: «А посмотрите, годá какие? Найдите хоть один год свежий кончáем». «А вы? строго опять. Тоже будете писать?» «Мы попóзже». тогда меня волокúте. Это всё до меня казаковáли, а при мне попрóбуй! И чтоб как-нибудь от его напóра отбиться, перехватúли: «А когда этот Ну, может, в церкви гад какой затаился, написáл, так ноги у меня одни!». пáмятник постáвлен вы-то знаете?» «А как же! обиженно отликнулся Церковь во имя Сéргия Рáдонежского, объединившего русские он и даже захрипéл, закáшлялся от обиды. А зачем же я здесь?!» И силы на битву, а вскоре потом побратáвшего Дмитрия Донскóго с Олегом опустив осторожно мешóк (в нём звякнули как бы не бутылки), смотритель Рязáнским, пострóена как добрая крéпость, это тесно сдвинутые вытащил нам из кармана грáмотку, развернýл её тетрадный лист, где огромные камни: усечённая пирамида самóй церкви, перехóдное здание с печатными буквами, не помещаясь по строкам, было написано посвящéние вышкой и две круглых крепостных башни. Немногие окна как бойнúцы. Дмитрию Донскóму, и год поставлен 1848. Внутри же не только всё обóдрано, но нет и пола, ходишь по пескý. Тут учитель кóнчил писать и отдал Книгу Óтзывов. Думали мы Спросили мы у Захара. «Ха! Хватúлись!» позлорáдствовал он на Захар Дмитриевич под мышку её возьмёт или в мешок сýнет, нет, не нас. «Это ещё в войну наши куликовские все плиты с полов повылáмывали, угадáли. Он отвёл полý своего запашнóго пиджакá и там у него оказался себе дворы умостúли, чтоб ходить не грязно. Да у меня записано, у кого пришит из мешóчной же ткани карман не карман, сумка не сумка, а верней сколько плит... Ну да фронт проходил, тут люди не терялись. Ещё до всего калитá, размером как раз с Книгу Отзывов. И ещё при той же калитé наших все иконостáсовые доски пустили землянки обклáдывать да в была петéлька для тупóго чернильного карандаша, который он тоже давал печки». посетителям. Убедясь, что мы прониклись, Захар-Калита взял свой мешок Час от часу к нам привыкáя, Захар уже не стеснялся лáзить при нас в (да, таки стекóльце в нём позвáнивало) и, загребáя долгими ногами, свой мешок, то кладя что-нибудь, то доставая, и так мы мало-помáлу сутýлясь, пошёл в сторонку, под кусты. То разбóйное оживлéние, с смекнýли, что ж он в том мешке носит. Никакую не выпивку. Он носил там которым он нас одёрнул поначáлу, в нём прошлó. Он сел, ссутýлился ещё подóбранные в кустах после завтрака посетителей бутылки (двенадцать гóрше, закурил и курил с такой неутолённой кручúной, с такой копеек) и стеклянные банки (пятáк). Ещё носил там бутыль с водой, потéрянностью, как будто все лёгшие на этом поле легли только вчера и потому что другого водопóя и ему целый день не было. Две бухáнки были ему братья и сыновья, и он не знал теперь, как жить дальше. ржаных носил, от них временами улáмывал и всухомятку жевал: «Весь Мы решили пробыть тут день до конца и ночь: посмотреть, какова день народ вáлит, сходить пообéдать в деревню некогда». она, Куликовская ночь, воспéтая Блóком. Мы, не торопясь, то шли к А, может быть, в иные дни бывала там у него и завéтная памятнику, то осмáтривали опустошённую церковь, то бродили по полю, четвертúнка или коробка рыбных консéрвов, из-за чего и таскáл он мешок, стараясь вообразить, кто где стоял 8-го сентября, то влезáли на чугýнные опасáясь оставить. В тот день, когда уже солнце садилось, приехал к нему плóскости памятника. О, здесь были до нас, здесь были! Не упрекнýть, что на мотоцикле приятель, они в кустах часа полтора просидéли, приятель памятник забыт. Не ленились úдолы зубилом выбивáть по чугунý и уехал, а Захар пришёл уже без мешка, говорил громче, руками размáхивал гвоздями процарáпывать, а кто послабéй углем писать на церковных пошире и, заметив, что я что-то записываю, предостерёг: «А попечéние стенах: «Здесь был супруг Полунéевой Марии и Лазарев Николай с 8-V-50 есть! Есть! В пятьдесят седьмом постановили тут констрýкцию делать. Вон, по 24-V». «Здесь были делегáты районного совещáния...» «Здесь были тýмбы, видите, врыты округ памятника? Это с того года. В Туле их работники связи 23-VI-52». «Здесь были...» «Здесь были...». А нам больше отливáли. Ещё должны были с тумбы на тумбу цепи навéшивать, но не всего не нравилось, как Захар наскáкивал на новых посетителей, особенно привезли цепéй. И вот меня учредúли, содéржат! Да без меня б тут всё от кого по виду ожидал подвóха. За день приезжали тут ещё некоторые, прáхом!». он на шум их мотора подымáлся, отряхивался и сразу наседáл на них «А вы нас ночевать в дом приезжих пустите?» (Домик этот мы грóзно, будто за памятник отвечал не он, а они. Ещё прежде их и больше видели, конечно. Одноэтáжный, из нескольких комнат, он был близок к их Захар возмущáлся запустéнием, так сильно возмущался, что нам уж и окончáнию, но на замке. Стёкла были уже и встáвлены, и кой-где опять 11 12
Страницы
- « первая
- ‹ предыдущая
- …
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- …
- следующая ›
- последняя »