История западноевропейской литературы XIX века (романтизм и реализм). Тихонова О.В. - 26 стр.

потока. Этим воображаемым призраком становилось все — даже звезды
небесные, даже само жизненное начало вселенной.
      Все же это состояние покои и вместе с тем смятения, нужды и
одновременно богатства не лишено было очарования. Как-то раз нашел я
забаву в том, что обрывал листки с ивовой ветки и бросал их в ручей,
причем каждый листок, уносимый потоком, связывался в моем пред-
ставлении с какой-нибудь мыслью. Король, опасающийся потерять корону
из-за внезапно вспыхнувшей революции, не ощущает тревоги мучительнее
той, которую чувствовал я при каждой случайности, грозившей листикам с
моей ветки. О слабость смертного человека! О ребячливость сердца
человеческого, которое не стареет! Так вот на какую ступень чисто
детского состоянии может спуститься наш горделивый разум! И ведь
правда, что многие люди связывают свою судьбу с вещами не более
ценными, чем ивовые листочки.
      Как же, однако, смогу я выразить все обилие тех беглых ощущений,
которые овладевали мною во время моих прогулок? Звучания, которыми
страсти отдаются в пустоте одинокого сердца, подобны неясному ропоту
ветров и вод среди безмолвия пустыни: ими можно наслаждаться, но их
нельзя передать.
      В столь неустойчивом душевном состоянии застигла меня осень: с
восторженным чувством встретил я месяцы непогоды. То хотелось мне
быть одним из древних воинов, блуждающих среди ветров, туманов и
призраков; то завидовал я даже участи пастуха, который грел себе руки
над слабым огнем костра, сложенного из тонкого хвороста. Я внимал его
грустной песне, напоминавшей мне о том, что во всех странах песни
людские печальны даже тогда, когда выражают радость. Сердце наше —
несовершенный музыкальный инструмент, лира, на которой не хватает
струн, почему мы и вынуждены петь о радости на мотив, предназначенный
для жалоб.
      Днем я блуждал в поросших вереском полях, за которыми
начинались леса. Какая малость требовалась, чтобы навеять на меня грезы!
Достаточно было сухого листка, гонимого передо мною ветром, хижины,
над которой к оголенным верхушкам деревьев подымался дымок, клочьев
мха на стволе дуба, дрожавших под холодным дуновением севера, утеса,
высившегося в стороне, пустынного пруда, где нашептывали что-то
поблекшие камыши! Часто привлекала мои взгляды одинокая колокольня,
возвышавшаяся далеко в глубине долины; часто, подняв голову, следил я
глазами за перелетными птицами. Я представлял себе дальние берега,
чужие страны, куда они улетают, я хотел обладать их крыльями и тоже
устремиться вдаль. Тайное чувство смущало меня: сам я, чудилось мне,
странник, но голос, звучавший с неба, казалось, говорил: «Человек! не
наступило для тебя время странствия. Подожди, поднимется ветер смерти,

                                   26