История мировой литературы. Лучанова М.Ф. - 51 стр.

романа». И как он ее расскажет: обстоятельно, с обилием достоверных
подробностей, с изрядной наблюдательностью, с долей сарказма.
    Но после того, как в 1975 году Брэдбери напечатал книгу, называвшуюся
«History Man», Бродж в откликах на его романы более не упоминался. Недавно
вышедший перевод издан под заглавием «Историческая личность» – не вполне
точным, как и другие, мелькавшие в русских статьях о Брэдбери: «Человек в
истории», «Социолог». Герой этой книги Говард Кэрк по специальности
действительно социолог, причем быстро идущий в гору, хотя ему, провинциалу,
еще только предстоит покорение Оксбриджа (неологизм, соединивший в себе
Оксфорд и Кембридж, два британских символа научного престижа, вошел в
употребление еще раньше, чем Бродж). И в определенном смысле этот Кэрк,
действительно, персонаж не просто типичный, а знаковый для воссозданного
времени, для известного момента истории, когда все пути были открыты перед
теми, кто выучился бравировать вычитанной из книжек левизной, интеллектуальной
свободой, антибуржуазностью, оставаясь агрессивным мещанином по жизненным
приоритетам и поставленным перед собой реальным целям.
    Но для автора все это были в общем-то частности. А о том, что его
интересовало по-настоящему, он сам четыре года спустя написал в эссе «Собака,
затянутая песками» (ИЛ, 1980, № 1). Там, используя метафору Гойи, у которого
есть так же называющееся панно из серии «Дома глухого», Брэдбери достаточно
жестко отозвался о некоторых преобладающих веяниях в новейшей литературе.
Она, по мнению Брэдбери, увлечена «конструкцией», но не только равнодушна к
человеку, а даже боится его опознаваемого присутствия. Она создает не
произведения, а тексты, предстающие «игрой с бесчисленным количеством
вариантов». Хотя было бы трудно ожидать от нее другого: исчезновение сколько-
нибудь яркой личности стало метой времени, и «мы существуем в мире
абстракции, где все подчинено механическому процессу».
    Беда, однако, в том, что писатели, даже крупные, зачастую ограничиваются
просто «констатацией такого мира». А значит, его оправданием, даже
прославлением – пусть косвенным образом. Старый роман, который был весь
заполнен сопереживанием герою и умел возбуждать такое же чувство в читателе,
– конечно, не вернется, но будет печально, если текст окажется только такой же
абстракцией, как современная обезличенная жизнь. В этом смысле Гойя –
истинный провидец, он раньше всех почувствовал и неизбежность абстракции,
постепенно вытесняющей в искусстве любые романтические порывы, и
опасности, подстерегающие художника, который пойдет по этому пути слишком
далеко. Наперекор тогда еще модным концепциям, которые трактуют реальность
как феномен языка, и не больше, Брэдбери, не страшась упреков в
консервативности, твердо заявил, что для него неприемлема литература,
превращенная в «лингвистический или структурный шифр», – пусть ее
представляет хоть сам Борхес. Впоследствии это неприятие и структурализма, и
всех выросших на его почве школ становилось у Брэдбери все более упорным. По
мере того как подобные подходы – «метаязык», «метаписьмо» – переставали
быть только феноменом эстетики и философии, но приобретали статус канона,
обязательного для любых видов интеллектуальной деятельности, ирония
                                     51