История мировой литературы. Лучанова М.Ф. - 53 стр.

UptoLike

Составители: 

53
никак не «историческая личность», если говорить не о типажах, а о
значительности, однако он вправду личность, без остатка принадлежащая
истории в ее современной ипостаси, вылепленная этой историей и с восторгом ей
отдающаяся. Он истинный homo historicus, как и чем-то с ним схожий профессор
Криминалесгусток самых важных для Брэдбери философских и
художественных идей.
Читавшие «Профессора Криминале» наверняка помнят сцены на конгрессе
«Литература и власть», происходящем в неслыханной роскоши старинной виллы
посреди итальянского озера, овеянного поэтическими реминисценциями от
Вергилия до Байрона. Конгресс, собравший крупных политиков и литературных
звезд первой величины, превращается в мрачную комедию цветистого
пустословия, которое служит прикрытием для интересов вполне меркантильного
свойства. Сложные интриги плетутся вокруг главного оратора, который признан
величайшим мыслителем современности, причем повсюду в мире, хотя мир
разделен шатающимися, но еще не рухнувшими идеологическими
перегородками. Только что миновал 1989 год, истекают тютчевские «минуты
роковые»: демонтаж берлинской стены, бархатные революции в бывшем
соцлагере, апогей гласности в СССР, который доживает свои последние сроки.
Европа объединяется и обесцвечивается, а нефтяные шейхи уже осознали себя ее
новыми хозяевами. И вот в этой атмосфере тотального передела, порождающей
растерянность и страхи пополам с дерзкими упованиями, философ, а впрочем,
скорее социолог или, может быть, писатель Криминале произносит краткую речь
о конце истории, верней, о «конце homo historicus, индивидуума,
усматривающего смысл или цель в истории». Исчезла, разумеется, не история как
таковая, исчезла идея, которая могла каким-то образом объяснить ее
непрерывающийся ход. Не так важно, какая именно идея: марксизм, либерализм,
экзистенциализм, что-то еще, – существенно исчезновение любых идей,
способных стать духовным ориентиром и опорой. Отныне «мы обречены жить
вечно в настоящем», как живет, вовсе не чувствуя обреченности, социолог Кэрк.
«Мы ничего не знаем, ничего не помним, – вещает Криминале. – И поэтому не
можем отличить добро от зла, реальность от иллюзии. Кто может вывести нас на
иной путьСам он вроде бы пытался это сделатьоттого и снискал авторитет
по обе стороны политических рубежей. Болгарин по происхождению, венгр, но
одновременно американец по паспорту и гражданин вселенной по
самоощущению, Криминале просто идеальная фигура культуртрегера в эпоху,
когда взбаламученные воды истории несут сплошные обломки идейных и
национальных барьеров. Его философия, определившаяся в принципиальной
полемике со столпом экзистенциализма Мартином Хайдеггером, исключительно
созвучна нынешним временам, которые в той своей речи на итальянском
конгрессе Криминале уподобил плаванию по Атлантике без карты: остаться бы в
живых, «а уж попасть в порт назначения и не мечтай». Хайдеггер был из тех, кто
неуклонно привержен Абсолютной Идее (в данном случаесобственного
изготовления) и считает: если действительность не ладит с этой Идеей, тем хуже
для действительности. При нацизме он остался официально признанным
светочем мысли, сохранил пост ректора университета и ни слова не произнес в
никак не «историческая личность», если говорить не о типажах, а о
значительности, однако он вправду личность, без остатка принадлежащая
истории в ее современной ипостаси, вылепленная этой историей и с восторгом ей
отдающаяся. Он истинный homo historicus, как и чем-то с ним схожий профессор
Криминале – сгусток самых важных для Брэдбери философских и
художественных идей.
    Читавшие «Профессора Криминале» наверняка помнят сцены на конгрессе
«Литература и власть», происходящем в неслыханной роскоши старинной виллы
посреди итальянского озера, овеянного поэтическими реминисценциями от
Вергилия до Байрона. Конгресс, собравший крупных политиков и литературных
звезд первой величины, превращается в мрачную комедию цветистого
пустословия, которое служит прикрытием для интересов вполне меркантильного
свойства. Сложные интриги плетутся вокруг главного оратора, который признан
величайшим мыслителем современности, причем повсюду в мире, хотя мир
разделен шатающимися, но еще не рухнувшими идеологическими
перегородками. Только что миновал 1989 год, истекают тютчевские «минуты
роковые»: демонтаж берлинской стены, бархатные революции в бывшем
соцлагере, апогей гласности в СССР, который доживает свои последние сроки.
Европа объединяется и обесцвечивается, а нефтяные шейхи уже осознали себя ее
новыми хозяевами. И вот в этой атмосфере тотального передела, порождающей
растерянность и страхи пополам с дерзкими упованиями, философ, а впрочем,
скорее социолог или, может быть, писатель Криминале произносит краткую речь
о конце истории, верней, о «конце homo historicus, индивидуума,
усматривающего смысл или цель в истории». Исчезла, разумеется, не история как
таковая, исчезла идея, которая могла каким-то образом объяснить ее
непрерывающийся ход. Не так важно, какая именно идея: марксизм, либерализм,
экзистенциализм, что-то еще, – существенно исчезновение любых идей,
способных стать духовным ориентиром и опорой. Отныне «мы обречены жить
вечно в настоящем», как живет, вовсе не чувствуя обреченности, социолог Кэрк.
«Мы ничего не знаем, ничего не помним, – вещает Криминале. – И поэтому не
можем отличить добро от зла, реальность от иллюзии. Кто может вывести нас на
иной путь?» Сам он вроде бы пытался это сделать – оттого и снискал авторитет
по обе стороны политических рубежей. Болгарин по происхождению, венгр, но
одновременно американец по паспорту и гражданин вселенной по
самоощущению, Криминале просто идеальная фигура культуртрегера в эпоху,
когда взбаламученные воды истории несут сплошные обломки идейных и
национальных барьеров. Его философия, определившаяся в принципиальной
полемике со столпом экзистенциализма Мартином Хайдеггером, исключительно
созвучна нынешним временам, которые в той своей речи на итальянском
конгрессе Криминале уподобил плаванию по Атлантике без карты: остаться бы в
живых, «а уж попасть в порт назначения и не мечтай». Хайдеггер был из тех, кто
неуклонно привержен Абсолютной Идее (в данном случае – собственного
изготовления) и считает: если действительность не ладит с этой Идеей, тем хуже
для действительности. При нацизме он остался официально признанным
светочем мысли, сохранил пост ректора университета и ни слова не произнес в
                                     53