История мировой литературы. Лучанова М.Ф. - 54 стр.

осуждение режима. Ни слова не произнес он и после 1945 года: наступило
знаменитое «молчание Хайдеггера», которое Криминале толкует не как результат
личной драмы философа, а как знак банкротства претензий на владение
Абсолютной Идеей, от кого бы они ни исходили.
    Теперь иные времена, они насаждают плюрализм и требуют не абсолютов, но
иронии – всеобъемлющей, втягивающей в свое могучее магнитное поле и саму
философию, которая не может быть ничем иным, кроме демонстрации лишь
относительной верности любых постулатов. Постмодернизм, который
посвященные фамильярно именуют По-Мо, совершенно законное порождение
времени, сплавившего по Дунаю в некую смутно различимую вечность
обвалившиеся теории соотечественника и старшего современника Криминале –
Дёрдя Лукача. Тот был твердокаменным марксистом и свято верил, что идея
создает политику, политика конструирует реальность, а искусство ее отражает.
Но больше нет ни сконструированной реальности, ни искусства, которое
способно отразить что-то помимо конца гуманизма, смерти автора, засилья
симулякров, то есть подделок, принимаемых за подлинные явления, и агрессии
поп-культуры. Есть лишь благословенная теория хаоса, объясняющая все, что ни
происходит на свете «в эпоху, когда вокруг всего полно и в то же время
удивительно пусто». Политика в это изящное построение не уместилась – по
самой простой причине, заключающейся в том, что политика его и опровергла.
Насаждая иронию и релятивизм, Криминале сам ощутил необходимость
«молчания», как только стали выплывать на поверхность неприятные факты его
биографии, – например, предательство по отношению к возлюбленной, попавшей
под жернова репрессий после подавления венгерской революции 1956 года.
Чтобы остаться последовательным, надо было сохранить иронию и перед лицом
таких обстоятельств, а власти не ошиблись, считая, что их очень устраивает
подобная позиция. Поэтому и позволяли Криминале колесить по Европе и
Америке, публиковаться на Западе, писать о чем угодно, даже и с оттенками
фрондерства, а при случае указывать – под чужим именем – на допущенные им
ошибки, если прежние высказывания перестали соответствовать сегодняшней
линии. Все это благоденствие пришлось оплатить только одной мелкой услугой,
обеспечив своим громким именем безопасность счетов в швейцарских банках,
куда бонзы из Будапешта перекачивали партийную кассу. Если кругом одни
симулякры и все в нашем мире относительно, о каких моральных табу можно
всерьез говорить?
    Профессор Криминале станет добычей проходимцев, понятия не имеющих,
что такое По-Мо и отчего распавшаяся референциальность есть знамение нашего
времени, но на практике осуществляющих как раз эти, пользуясь ходовым
словцом, «стратегии». Отношение Брэдбери к своему герою не поддается
простым толкованиям. И не только оттого, что этот герой – и виновник и жертва.
Самое существенное, что, взяв на себя роль идеолога человечества, которое
«впервые… устремляется по дорогам истории, не вооружившись генеральной
идеей», и тем самым теряет само ощущение жизни в истории, профессор
Криминале, вопреки собственным декларациям на конгрессах, остается
законченным homo historicus. И таковым себя неизменно ощущает. В точности
                                     54