История мировой литературы. Лучанова М.Ф. - 69 стр.

    Упрощением картины было бы сводить миф в искусстве XX века лишь к
иллюзорному преодолению пропасти между человеком и окружающим миром
при помощи метафорического очеловечивания этого мира и превращения его в
феномен сознания, данный во всей полноте своих воображаемых связей.
Безжалостный негативный взгляд, отвергающий всякую иллюзию, эстетическую
и рационалистическую, с порога прокламирует невозможность какой бы то ни
было коммуникации человека с внешним миром, а произведения искусства с
действительностью. Переживание этой ситуации ложится в основу уже не
«компенсирующего», а как бы «страдательного» мифа отчужденного сознания,
вынужденного замкнуться в самом себе и поэтому не имеющего в качестве
материала ничего другого, кроме этого переживания, которое должно как-то
материализоваться в произведении искусства. В результате в рамках все той же
«мифопорождающей» ситуации творится «антимиф» и «антиискусство».
    Если в первом случае продуктивная способность воображения должна
компенсировать реальное отчуждение, используя мифологические связи для
воссоздания какого-то эмоционального целостного единства, то «антимиф» при
той же самой исходной точке выбирает другое направление: не к утверждению
бытия нереальности, а к отрицанию бытия реальности. Противоположности, как
известно, сходятся: мифологическая тотальность, выходящая за рамки
жизненного опыта, в конечном итоге оказывается равной отказу от него. Это уже
не романтическое единство «всего во всем», а всеобщая анонимность, как бы
лежащая в основе жизни15. К двум, казалось бы, противоположным выводам
ведет один и тот же путь: вынос за скобки «неистинного» повседневного бытия,
редукция до «подлинного содержания» жизни. И если в одном случае такой путь
приводит к фаталистическому утверждению вечного мифического круговорота
или же к агрессивности и гигантомании иррационализма, в другом, – и это более
частый вариант, – итогом оказывается анонимное «подполье», блестящий анализ
которого дал Достоевский.
    В «Записках из подполья» вполне определенно сказано, что человеку, не
способному противопоставить свое «я» чуждому миру, остается лишь, «молча и
бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том,
что даже и злиться, выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может
быть, и никогда не найдется, что тут подмен, подтасовка, шулерство, что тут
просто бурда, – неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти
неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно,
тем больше болит!»
    Эту боль, которая не прекращается и после того, как все конкретное
выносится за скобки и остается за пределами «подполья», Самюел Беккет,
ирландский писатель, живущий во Франции, в своем очерке о Прусте называет
«мукой бытия», противопоставляя ее «скуке жизни», то есть привычному,
каждодневному существованию. Своих воображаемых мифических героев (ибо
они нужны ему для воплощения «очищенного» чувства и абстрактной идеи)

15
  Миф подобного рода мы видим у Кафки; анонимный герой его романов испытывает на себе враждебные дей-
ствия внешнего мира, но не может сам пробиться к нему: Йозеф К. так и не узнал, в чем состоит его вина, за ко-
торую его судят («Процесс»), землемер К. так и не смог попасть в Замок («Замок»).
                                                     69