История мировой литературы. Лучанова М.Ф. - 82 стр.

    Во-вторых, если уж «Петербург» завершает блистательную эпоху русского
психологического романа, то где траектории душевной логики, где движители,
где диалог личных правд и, кстати, где «любовь-морковь»?
    В-третьих, Андрей Белый – это, так сказать, антропософия, теософия, вообще
софийность. Храм со Штайнером строил. За всей социально-политической и
психологической тематикой или над ней ведь что-то эдакое наверняка есть. Не
знаю «за» или «над», а вот то, что измерение тайной мудрости, сокровенного
знания в «Петербурге» есть, – это точно.
    В-четвертых, существует мнение, что «Петербург» явился в русскую
литературу неизвестно откуда, прогремел и теперь лежит себе нечитаный и
неосвоенный, а поезд пронесся мимо, и пассажиры с трудом припоминают, что
были там какие-то красоты. Так ли?
    Повторяю: это не исследование. Вот Белый написал о мастерстве Гоголя – это
да, исследование! Одна трехчастная форма построения предложения чего стоит.
Может быть, когда-нибудь появятся литературоведы, которые прочтут
«Петербург» так, как Годунов-Чердынцев мечтал, чтобы прочли его сочинение.
Кроме того, уверен, что в этом направлении много чего сделано. И теории
представлены, и доказательства. А я вот ничего не доказываю. Думаю, что
написанное можно назвать конспектом, обзором прочитанного. «Обзор», если
перевести с русского, – это и есть конспект.

                                      Сома

    «Петербург» – политический роман. Смею утверждать, что «Петербург» –
вершина русского политического романа. В сущности, в России все романы
политические, но «Петербург» здесь особо выделяется. Оставаясь глубоко
укорененным в традиции, писатель даже самому определению «политический
роман» дает новую, а вернее, самую-самую древнюю интерпретацию. Это
городской роман, как бывают городские романсы в отличие от сельских песен.
    Допустим, есть у нас политический роман «Война и мир». Политики там хоть
отбавляй: и война, и государи-императоры переговариваются, и рыцари
благородствуют, и масонствуют, и о судьбах России туда-сюда толкуют, и народ
– пейзане то есть – проявляет свой национальный менталитет. Политика «Войны
и мира», по сути, не отличается от политики «Трех мушкетеров». Если бы не
война. Война – это, оказывается, серьезно. Там умирают. И политикой,
оказывается, надо серьезно заниматься, потому что из-за нее бывает война.
    Лев Толстой – москвич, да еще и похожий в молодости на Лермонтова. Для
обоих болезнен вопрос о патриотизме да и вообще о том, что есть Россия. Они
здешние. Они живут в «стране рабов, стране господ». Они въявь видят и
ежедневно чувствуют, что такое «вы, мундиры голубые, и ты, им преданный
народ».
    Петербуржец – всегда пришлый человек. Политический ландшафт России, по
Гоголю, – это петербуржские чиновники и деревня. А в деревне Болконских нет.
Кто у него за Болконского: Плюшкин, Собакевич или Ноздрев? Вот оно, столь
благородное у Толстого русское провинциальное дворянство.
                                     82