История мировой литературы. Лучанова М.Ф. - 84 стр.

просто предосудительная, но даже и невозможная вовсе. Вспомним объявление
сумасшедшим «басманного» философа П. Я. Чаадаева.
    Какая тривиальность, скажете вы. Неужели в статье с претензией на
оригинальность можно упоминать историю Чаадаева? А история эта не так
проста, как кажется.
    Дело в том, что мы все живем в тени. Россия – теневая страна. Мы судили и
рядили о политике на кухне. В грибоедовские времена это происходило в
Английском клубе. В России принято брать европейские термины и играть с
ними, с нервным ожесточением закрывая глаза на собственную жизнь. Нет у нас
никакой политики! Страна живет своей жизнью. Кучка «государственных
мужей» и интересующихся ими журналистов – своей. Но на самом деле это не
так. Никто не живет той жизнью, которой считает, что живет. Даже российское
воровство – это не воровство. Власти предержащие не воруют. Они живут, как и
мы все, двойной жизнью. Одной – декларируемой, другой – теневой. Я не берусь
сказать, какая подлинная. Подлинная жизнь – сосуществование обеих.
Нераздельно и неслиянно.
    Неприличие Чаадаева состоит не в том, что он сказал, а в том, что он сказал.
    В математике есть понятие – элементарная катастрофа. Это функция, которая
при плавном изменении ее параметров вдруг делает качественный скачок.
Вспомните брежневские времена. Ничто, казалось бы, не предвещало будущих
перемен. А вот и нет. Предвещало. Говорили на кухнях. Жили в тени. «Они»
жили двойной жизнью, и «мы» жили двойной. Гладко и плавно. Сумасшедшими
объявляли не тех, кто говорил, а тех, кто смешивал две жизни, переносил
непубличную жизнь в публичность.
    Продолжая вспоминать математику, которой Белый был совсем не чужд, мы
можем сказать, что точка бифуркации, точка, где дальнейшее поведение
элементарной катастрофы предсказать невозможно, характеризуется тем, что
обнуляются скорость, ускорение, скорость ускорения, скорость скорости
ускорения и т. Д.
    Может быть, эту ситуацию и удастся уловить заранее, по крайней мере ее
опасность, если заметить, что «теневая» жизнь и жизнь «на солнце» становятся
равнозначимы. Рассматривая элементарные катастрофы, математик оперирует
самым загадочным понятием – понятием скорости. Скорость – это то, что делает
предмет заметным. Остановка, незаметность опасны – «мы» в раздумье. «Мы»
выбираем. Но государственным мужам приятен застой. Ну какой политолог
может хоть приблизиться к Андрею Белому в его понимании застоя и
катастрофы, которая и есть суть застоя!
    Забыть бы «острова»! Не видеть бы их! «Островная беднота» воспринимается
Аполлоном Аполлоновичем, как досадный мусор, застревающий в
государственной машине. Нет-нет! Как досадный мусор, носящийся в его личной
мыслительной пучимости.
    «Издалека-далека, будто дальше, чем следует, опустились испуганно и
принизились острова; и принизились здания, казалось – опустятся воды, и хлынет
на них в этот миг».

                                      84