Бывший вундеркинд. Мое детство и юность / пер. с англ. В.В. Кашин. Винер Н. - 114 стр.

     После Кембриджа и Геттингена колумбийские высотные общежития показались
мне удручающими. Здешняя жизнь тоже не удовлетворяла меня вследствие
недостаточной сплоченности, отсутствия единства. Чуть ли не единственным, что
связывало профессоров, разбросанных по кварталам высотных университетских домов и
пригородным бунгало, был всеобщий антагонизм по отношению к Николасу Муррею
Батлеру и ко всему тому, что он отстаивал.
     Я не очень ладил со студентами в общежитии. Между нами не было
интеллектуальной связи и, кажется, я был недостаточно тактичен. Я упорствовал,
критикуя в интеллектуальном плане старших по возрасту, что не подходило юноше,
который был ровесником студентов-второкурсников. Я, важничая, сообщал
нежелательную информацию, окружавшим меня людям, большинство которых были
аспирантами. Правда, я не всегда знал, что эта информация была чрезвычайно
непонятной и нежелательной. Я без приглашения садился играть в бридж в
установившемся кругу приятелей, не удостоверившись, хотели ли окружающие меня
принять. Я должен был бы быть более чутким к тому, какую реакцию вызывало моё
поведение. Окружающие в свою очередь досаждали мне, сжигая мои газеты и применяя
другие грубые шутовские проделки.
     Следуя совету Бертрана Рассела, я занимался у Джона Дьюи. Я также посещал
курсы некоторых других философов. В частности, я прослушал лекции одного
натуралиста, но мне они представлялись непригодным для усвоения многословным
потоком по предмету математической логики, причем лектор сам не знал, о чем говорил.
     Семестр, проведенный в Колумбийском университете, явился для меня в лучшем
случае суррогатом. Хотя я начал выводить следствия из собственных идей, но от
профессоров не получил большой помощи. Единственным, обладавшим именем,
сравнимым с именами тех, к кому я проникся уважением в Кембридже и Геттингене,
был Джон Дьюи, но не думаю, что я взял у него все возможное. Он скорее мыслил
словами, а не научными понятиями, т.е. его суждения нелегко было преобразовать в
точные научные термины и математические символы, которые я усвоил в Англии и
Германии. Будучи очень молодым человеком, я высоко ценил строгую логику и
математическую символику за то, что они дисциплинировали ум и тем самым помогали.
     Примерно в то время, когда я вернулся в Америку, мне сообщили, что
философский факультет Гарвардского университета предоставит мне в следующем году
должность ассистента, и что мне разрешат прочесть цикл ассистентских лекций на
вольную тему, что было в то время преимущественным правом каждого доктора
философии в Гарварде. Итак, я стал готовиться к своим ассистентским лекциям в
Гарварде.
     Моё нью-йоркское исследование представляло собой попытку выявить место
постулационистского и конструкционалистского подхода в ситуационном анализе в
рамках понятий и терминов «Принципов математики» Рассела и Уайтхеда. Это было в
1915 году, за много лет до того как Александер, Лефшец, Веблен и другие успешно
осуществили нечто очень похожее на то, что попытался сделать я. Я переписывал
формулами страницу за страницей и достиг осязаемого успеха, но был разочарован,
поскольку результат показался мне по своему объему удручающе малым в сравнении с
внушительным рядом предпосылок, который я выстроил, чтобы получить его.
Вследствие этого я так и не довел своё исследование до пригодной для публикации
формы. Пренебрегши этим, я упустил возможность стать одним из основателей раздела
математики, который снискал чрезвычайную популярность. Однако моё раннее начало
деятельности в области математической логики, которой многие математики начинают
заниматься лишь после основательного изучения других областей, пресытило меня
абстракциями ради абстракций и наделило меня строгим чувством необходимости
надлежащего равновесия между математическим аппаратом и получаемым результатом.
Только при этом условии я мог считать математическую теорию удовлетворительной.