Бывший вундеркинд. Мое детство и юность / пер. с англ. В.В. Кашин. Винер Н. - 112 стр.

Клаус умер в 1914 году. Мы стали подозревать, что жизнь является таким кошмаром,
каким её описал Кафка, когда, пробуждаясь, узнаешь, что кошмары не являются сном,
или же когда кошмары наяву бывают ещё страшней приснившихся.
     В письме к Бертрану Расселу я спросил, есть ли резон в том, чтобы мне
возвратиться в Кембридж и использовать стипендию, предоставленную мне Гарвардом
на 1914-1915 академический год. Он ответил, что это было бы безопасно и желательно.
Я заказал билет из Нью-Йорка на старый пароход американской линии. Пароход был
ещё тех времен, когда ставился вспомогательный парус и имел нос как у яхты и
бушприт. Мне это казалось чрезвычайно романтичным.
     Две моих тети, преуспевшие к этому времени в торговле одеждой и проводившие
много времени в Париже, провожали меня в Нью-Йорк. Путешествие было медленным,
но приятным. Со мной на борту были молодые люди, которые пытались забыть о войне.
Мы играли в разновидность гольфа, используя shuffleboard sticks and disks, рисуя мелом
отверстия на палубе и используя вентиляторы, крепительные планки и рубки в качестве
препятствий. Пожилая чета из Австралии добродушно наблюдала за нашим
дурачеством. У себя дома они управляли каким-то сельскохозяйственным училищем.
Мне суждено было встретить их позднее в зловещем военном Лондоне, когда их
сердечность явилась большим утешением для меня.
     Итак, я прибыл в Кембридж военного времени. Атмосфера была чрезвычайно
мрачной. Задняя часть университетского здания была частично переоборудована в
госпиталь для раненых солдат. Вся свободная территория университета была застроена
времянками. Это временное обустройство имело больше зловещего постоянства, чем
любое другое, рассчитанное на постоянство.
     В клубе «Юнион» вывешивались списки пострадавших. Удрученные отцы и братья
читали их в надежде, что не найдут в них имен своих родственников, но все же
предчувствуя, что рано или поздно их имена появятся в списках. «Blackwood's
Magazine» ежемесячно печатал главы из книги Ian Hay Beith «The First Hundred
Thousand» («Первые сто тысяч»), заставившей нас непосредственно ощутить дыхание
войны и определенное участие в ней нас самих. Новости продолжали поступать черные
и зловещие. Мои друзья-коллеги едва ли были в состоянии заниматься
интеллектуальной работой с полной отдачей, а затемненные улицы и выбеленные
обочины тротуаров увеличивали общее настроение подавленности и обреченности.
Наконец стали слышны предположения, что германцы вскоре предпримут огромную
морскую кампанию против торговых и пассажирских кораблей.
     Мне было странно повсюду встречать солдат – в кинотеатрах, на улицах, даже в
аудиториях университета – и думать о том, что, будучи иностранцем, я оставался в
стороне от всеобщего самопожертвования. Несколько раз я помышлял завербоваться на
военную службу, но меня останавливало то, что эта война ещё не была войной моего
народа и вступить в неё, не подготовив к этому родителей, было бы в некотором смысле
по отношению к ним вопиющим предательством. К тому же со своим слабым зрением я
был бы далеко не идеальным солдатом, и я не хотел жертвовать жизнью ради дела, в
справедливости которого я не был полностью убежден. Хотя я определенно склонялся в
этой войне на сторону англичан и французов, я не достиг того уровня благородного
негодования, до которого дошел мой отец в силу ряда переживаний, о которых я уже
писал.
     Сильное впечатление произвело на меня масонство, существовавшее в среде
британского правящего класса, независимо от политических взглядов последнего,
благодаря которому можно было обмениваться секретной информацией, тщательно
скрываемой от общественности и прессы. Этот факт со всей силой завладел моим
вниманием во время второго пребывания в Кембридже. По обыкновению я продолжал
получать от родителей экземпляры старого бостонского «Транскрипта»» - источника
ультрареспектабельности и приемлемо достоверной информации. В одном из номеров я