Бывший вундеркинд. Мое детство и юность / пер. с англ. В.В. Кашин. Винер Н. - 113 стр.

прочел о потоплении британского крейсера «Смелый». В читаемой мной британской
газете я не встретил об этом ни слова. С этой новостью я отправился к Расселу, и он
сказал мне, что ему этот факт стал известен, как только он произошел, что в
«Иллюстрейтид Лондон Ньюс» была помещена фотография корабля с надписью
«Картина смелости» («An Audacious Picture!»), а объяснений дано не было.
     Более того, казалось, что Рассел хорошо информирован обо всех других
подробностях скрываемых от широкой общественности. Однако в то время Рассел не
был популярной фигурой для чиновников британского правительства. Он отказывался
от военной службы по политическим убеждениям и был явным пацифистом, а когда
позднее Америка вступила в войну, он выразил своё мнение об американском
правительстве в такой враждебной фразеологии, что был заключен в тюрьму и, в
конечном счете, отстранен от своей должности в Кембридже.
     Для меня подобное сочетание - официально находиться в черных списках
правительства и, тем не менее, лично иметь возможность получать от своих
официальных оппонентов информацию, недоступную широкой публике - казалась
признаком стабильности Англии того времени и прочности позиции её правящего
класса.
     К рождеству я не в силах был больше выносить уныние Кембриджа и отправился в
Лондон. Я снял квартиру и в меланхолии проводил время за чтением книг моей хозяйки
о старом Лондоне, сверяя описываемые места с тем, как они выглядели в настоящий
момент. Своих австралийских друзей я встретил в гостинице Блумсбери. Я навестил
гарвардского товарища по философскому семинару Т.С. Элиота, который, как мне
кажется, выбрал для себя Оксфорд, так же как я Кембридж. Я отыскал его на квартире в
Блумсбери, и мы не слишком весело пообедали на рождество в одном из крупных
ресторанов Лайонс. Я также навестил Уайтхедов и узнал, что война уже нанесла им
тяжелую утрату.
     Через некоторое время после своего возвращения я получил телеграмму от
родителей, что угроза подводных лодок возросла, и чтобы я возвратился домой при
первой возможности. В самом деле, Кембридж практически был закрыт, и оставаться в
нем дольше, не имело для меня смысла. Я решил закончить год в Колумбийском
университете и заказал билет на рейс из Ливерпуля и Нью-Йорк. В конце концов, на
поезде я добрался до Ливерпуля, в гнетущих условиях войны поездка была унылой.
Моими соседями по купе было несколько солдат, сбежавших в самоволку. Они
выпрыгнули из вагона на первой остановке до нашего прибытия на Лайм-стрит и
угодили в руки военного патруля.
     Мне уже приходилось пересекать Атлантический океан зимой, и путешествия были
такими же приятными, как в разгар лета. Но эта мартовская поездка была иной. Как
только старое судно отправилось в путь, лишь юношеская выносливость спасала меня от
морской болезни всю дорогу. Из моих попутчиков наиболее интересной была семья
бельгийских беженцев, направляющихся из своего временного убежища в английском
Кембридже к более долговременному пристанищу в Гарвардском университете
американского Кембриджа. Профессор Дюпрье был великолепным знатоком римского
права из Ловены (Lovain) и очаровательным джентльменом, но вместе с тем он был
непрактичным ученым европейского типа. Практическим мозгом семьи и её энергией
была его жена, величавая и прямолинейная фламандка. С ними было четверо детей, два
мальчика и две девочки, которые были слишком малы, чтобы совсем не испытывать
романтического удовольствия от приключений, сопровождающих путешествие,
проходившего под знаком поражения страны и необходимости покинуть родину. С этой
семьей мне предстояло многократно встречаться в последующие несколько лет.
     Пароход прибыл в Нью-Йорк, и меня встретили нью-йоркские родственники. На
несколько дней я съездил в Бостон, чтобы проведать семью, а затем возвратился в Нью-
Йорк, чтобы использовать годичную стипендию в Колумбийском университете.