Бывший вундеркинд. Мое детство и юность / пер. с англ. В.В. Кашин. Винер Н. - 115 стр.

Вследствие этого соображения я неоднократно отказывался от занятий той теории,
которую, по крайней мере частично, создал сам и которая, благодаря фактам,
содержащимся в докторской диссертации, превратилась в модную область
исследования. В частности, я здесь имею в виду изучение пространств Банаха, которые я
открыл независимо от него летом 1920 года лишь через несколько месяцев после
написания им работы, но до её опубликования.
     В этой связи позволительно отметить, что тот факт, что я начал свою деятельность
в области наиболее абстрактных теорий, всегда заставлял меня придавать большое
значение интеллектуальным структурам и применимости математических идей к
проблемам науки и техники. Я всегда относился и сейчас сдержанно и с подозрением
отношусь к поверхностной работе. Но до того как война внесла свои коррективы, я могу
констатировать, что значительная часть американских работ и немалая часть
заграничных имела печать поверхностности.
     Часто я предавался прогулкам по всему Манхэттенскому острову вплоть до Battery.
Вместе с профессором математического факультета Каснером мы совершали прогулки
по береговым скалам вдоль реки со стороны острова Джерси. Он жил в районе Гарлема
на нижнем этаже университетского небоскреба. Тогда Гарлем ещё не имел своей
сегодняшней репутации. Каснер делился со мной многими идеями в дифференциальной
геометрии и был приятным спутником, знавшим береговые скалы в более нетронутом
состоянии, чем сейчас.
     Пребывание в Нью-Йорке также было ознаменовано моим вступлением в
Американское математическое общество и непосредственным знакомством с
большинством его старших представителей. Заседания общества в то время проводились
в старом отеле Муррей Хилл, все ещё хранившем дух респектабельности довоенных
девяностых годов. Общество было по-преимуществу Нью-Йоркским, поскольку было
основано Нью-Йоркской группой, и на протяжении нескольких лет оно называлось
Нью-Йоркским Математическим Обществом. Когда-то заседания общества сопровождал
запах пива, который со временем улетучился вследствие роста благоденствия и
респектабельности ученых.
     Воскресенье, а иногда и субботу я проводили с бабушкой и другими нью-
йоркскими родственниками в манхэттенском районе Spuyten Duyvil. Родственники были
очень добры ко мне, но атмосфера многоквартирного северо-манхэттенского дома с
запахом фаршированной рыбы казалась мне несколько удушливой. Однажды я рискнул
принять приглашение своей кузины Ольги прогуляться с ней за город и навестить
несколько друзей. Я должен был в тот раз остаться с бабушкой, поскольку она была
старой, болела диабетом и, казалось, проживет не больше года. Однако то негодование,
с каким мать восприняла известие о пренебрежении мною своих обязанностей, лишь
частично объяснялось её привязанностью к бабушке. В основном, оно проистекало из
страха, что я могу окунуться в еврейское окружение более грозной формы в лице Ольги
и других представителей молодого поколения.
     Отец моей матери умер во время моего пребывания в Колумбийском университете,
и я виделся с матерью, бывшей проездом в Нью-Йорке и спешившей в Балтимор. А
через некоторое время я получил телеграмму от отца с требованием приехать домой для
неотложной встречи. Хотя с деньгами у меня в то время было туго, я поспешил на поезд
и просидел ночь в вагоне. Когда я добрался домой, мне сообщили неприятную новость.
Один из бывших студентов, учившихся вместе со мной, и работавший преподавателем в
Гарварде, рассказал администрации философского факультета, решавшей вопрос о моей
будущей карьере, что незадолго до получения докторской степени я, якобы, подкупил
сторожа, чтобы тот сообщил мне результаты некоторых экзаменов. Я уже упоминал об
этом случае. Хотя мое поведение не было похвальным, но подкуп не имел места. Отец
сразу же повел меня в кабинет профессора Перри для очной ставки с моим обвинителем,
и единственный раз в жизни я имел удовольствие слышать неподражаемый поток