Составители:
Рубрика:
68
рение, так как есть еще что-то, и это «еще что-то» и наш шаг к нему можно
назвать шагом мысленным. Намерение добра наверняка переживает любой
расхлябанный человек, как трус переживает храбрость или желание быть
храбрым. А «добро само по себе» возникает потенциально тогда, когда мы
начинаем с недоверия к самому факту переживания добра. Или, другими
словами, начинаем понимать, что человек – это существо, для которого не
существует раз и навсегда данного естественного добра, естественной
справедливости, естественной честности. По этому признаку, кстати гово-
ря, различаются целые исторические эпохи в развитии некоторых культур.
Скажем, в европейской религиозно грамотной и отшлифованной культуре
эти вещи уже давно отработаны. Собственно, язык религии и был нужен
для того, чтобы отличить человека, стремящегося к добру, от человека
действительного доброго. То есть отличить добро как психологическое ка-
чество (французы в этих случаях говорят velléité – потуг, поползновение к
добру) от добра как такового. А в инфантильных культурах, вроде русской,
такой язык появляется гораздо позднее и требует для своего понимания
гораздо больших усилий. Указанное различие в русской литературе, сла-
вившейся своей совестливостью и человечностью, появляется фактически
только у Достоевского и появляется мучительно.
В связи с чем, поскольку это различение уникально, можно даже ска-
зать, что русская культура так и прошла мимо Достоевского, не услышала
его, и сам он в этом смысле тоже прошел мимо самого себя, «не попал на
поезд», будучи как мыслитель скорее просто систематизатором в описании
собственных состояний. Хотя как писатель, литератор он, безусловно, – гени-
альное явление. И не его вина, что известный его роман «Униженные и ос-
корбленные» после Белинского стал восприниматься как произведение,
выполняющее человекозащитническую миссию русской литературы, кото-
рая всегда на стороне угнетенных и обиженных. В действительности же
(что странным образом оказалось незамеченным) в этом романе происхо-
дит как раз полное выворачивание такой позиции. На самом деле в нем на-
глядно представлено, в какое зло могут превращаться добрые намерения,
если они остаются только естественными, то есть порождаемыми нашим
психическим механизмом. И следовательно, с бедностью никакая привиле-
гия не связана, слово «бедный» еще не указывает на человека, наделенного
чувством социальной справедливости. Наоборот, за бедностью и нищетой
чаще всего скрывается зло, высокомерие и ненависть к окружающим. То
есть в этом романе представлен тип человека, который может лишь нака-
зывать окружающих своей бедностью, несчастностью. Оказывается, жела-
ние добра даже у самых в психологическом смысле добрых людей порож-
дает вокруг них такое зло, какое едва ли снится отъявленным злодеям.
рение, так как есть еще что-то, и это «еще что-то» и наш шаг к нему можно
назвать шагом мысленным. Намерение добра наверняка переживает любой
расхлябанный человек, как трус переживает храбрость или желание быть
храбрым. А «добро само по себе» возникает потенциально тогда, когда мы
начинаем с недоверия к самому факту переживания добра. Или, другими
словами, начинаем понимать, что человек это существо, для которого не
существует раз и навсегда данного естественного добра, естественной
справедливости, естественной честности. По этому признаку, кстати гово-
ря, различаются целые исторические эпохи в развитии некоторых культур.
Скажем, в европейской религиозно грамотной и отшлифованной культуре
эти вещи уже давно отработаны. Собственно, язык религии и был нужен
для того, чтобы отличить человека, стремящегося к добру, от человека
действительного доброго. То есть отличить добро как психологическое ка-
чество (французы в этих случаях говорят velléité потуг, поползновение к
добру) от добра как такового. А в инфантильных культурах, вроде русской,
такой язык появляется гораздо позднее и требует для своего понимания
гораздо больших усилий. Указанное различие в русской литературе, сла-
вившейся своей совестливостью и человечностью, появляется фактически
только у Достоевского и появляется мучительно.
В связи с чем, поскольку это различение уникально, можно даже ска-
зать, что русская культура так и прошла мимо Достоевского, не услышала
его, и сам он в этом смысле тоже прошел мимо самого себя, «не попал на
поезд», будучи как мыслитель скорее просто систематизатором в описании
собственных состояний. Хотя как писатель, литератор он, безусловно, гени-
альное явление. И не его вина, что известный его роман «Униженные и ос-
корбленные» после Белинского стал восприниматься как произведение,
выполняющее человекозащитническую миссию русской литературы, кото-
рая всегда на стороне угнетенных и обиженных. В действительности же
(что странным образом оказалось незамеченным) в этом романе происхо-
дит как раз полное выворачивание такой позиции. На самом деле в нем на-
глядно представлено, в какое зло могут превращаться добрые намерения,
если они остаются только естественными, то есть порождаемыми нашим
психическим механизмом. И следовательно, с бедностью никакая привиле-
гия не связана, слово «бедный» еще не указывает на человека, наделенного
чувством социальной справедливости. Наоборот, за бедностью и нищетой
чаще всего скрывается зло, высокомерие и ненависть к окружающим. То
есть в этом романе представлен тип человека, который может лишь нака-
зывать окружающих своей бедностью, несчастностью. Оказывается, жела-
ние добра даже у самых в психологическом смысле добрых людей порож-
дает вокруг них такое зло, какое едва ли снится отъявленным злодеям.
68
