Русская литература ХХ века после Октября: Динамика размежеваний и схождений. Типы творчества (1917-1932). Дарьялова Л.Н. - 52 стр.

    На уровне художественно-эстетическом, т. е. в сфере внутренних законов
литературного развития наблюдается та же тенденция к размежеванию и, одно-
временно, притяжению, то же действие сил центростремительных и центробеж-
ных, что являлось результатом общей аналитической направленности искусства.
    Анализ, исследование русского национального характера в условиях соци-
альных катаклизмов, размышления об оппозиции природы и культуры, о про-
блеме переделки человека, т. е. многие вопросы, заданные «серебряным веком»,
переиначенные революцией, должны были снова стать в центре литературного
движения. Г.Белая справедливо выделяет понятие экзистенциальной парадигмы
культуры, т. е. фиксируется в 20-30-е годы постоянный интерес художественной
мысли к онтологическим, сущностным проблемам бытия: «что такое жизнь, что
такое смерть, что такое государство, что такое власть, что такое любовь, что та-
кое дружба, что такое свобода, что такое личность и все, что входит в круг экзи-
стенциальных проблем человека»4.
    С точки зрения стиля пафос аналитики порождал увлечение фактографией,
художественным документализмом, и, наоборот, аналитика оборачивалась
стремлением к большим художественным обобщениям в форме универсального
историзма. Поэтому, с одной стороны, в литературном процессе утверждается
фрагментарность, деталь, достоверность письма, развиваются малые жанры
очерка, рассказа, повести, как в творчестве И.Бабеля, Д.Фурманова, Б.Лавренева,
А.Малышкина, М.Алексеева и др. С другой стороны, особенно в середине и
концу десятилетия, искусство тяготело к крупным жанровым образованиям типа
романа социально-исторического, социально-психологического, романа-воспо-
минания, романа-антиутопии (Л.Леонов. «Вор»; М.Пришвин. «Кощеева цепь»;
И.Бунин. «Жизнь Арсеньева»; А.Платонов. «Чевенгур»; М.Булгаков. «Белая
гвардия»; К.Федин. «Города и годы» и т. д.). Возрождались формы древнерус-
ской литературы как «жития» и «притчи» (Б.Зайцев, И.Шмелев).
    Все эти эпические жанры обнаруживали тяготение к переходу в жанры фи-
лософского повествования, в роман философский или в роман-завещание
(М.Горький, М.Шолохов, И.Бунин, Б.Зайцев и др.). Однако и малая форма при
всей своей локальности обладала глубиной обобщения и экзистенциальным ра-
курсом изображения («Сентиментальные повести» М.Зощенко, рассказы 1922-
1924 гг. М.Горького, сатирические повести М.Булгакова или А.Платонова).
    Трудно согласиться с американским филологом Р.Макгвайром, который
эпичность, целостность, тяготение к «всеобщности» относит к официальной со-
ветской литературе, а частность, фрагментарность, индивидуализацию считает
особенностью оппозиционной прозы5, по сути дела, отождествляя детализацию,
достоверность, подробность с индивидуальной конкретикой творчества. На са-
мом деле все намного сложнее: в прозе 20-х годов есть и разделение, есть и про-
цесс размыва этого размежевания. Нечто общее существовало в воздухе эпохи,
заставляя писателей подниматься над своими политическими пристрастиями и
занимать высокую точку обозрения. М.Осоргин, например, создает роман, дроб-
ный по композиции, повторяя гоголевский прием описания персонажа в грани-
цах главы, но тот же автор постоянно нарушает этот принцип по ходу повество-
50