Основы эстетики. Ланкин В.Г. - 61 стр.

UptoLike

ВУЗ: 

ТПУ | Томск

Составители: 

Рубрика: 

61
«спасения» через страдания в дионисийской мистерии, из которой (или в рамках которой) и
возникла древнегреческая трагедия, явившаяся архетипом трагического события вообще.
Это не та «воля богов», в результате которой – осуждение и вина, в результате которой –
невыносимая судьба. Это бессильная «божественность» виновной правоты, столь
характерная для положения человека в мире – человека как величайшего из существ,
неизбежная ограниченность которого так болезненна, так надрывна. Спасение и
божественность приходится брать здесь в кавычки, так как в эстетическом тоне
трагического это феноменальные, а не онтологические события: спасительна здесь только
человеческая сопереживающая жалость, парадоксально преображающая сознание, реальное
спасение не настает, иначе это была бы не трагедия, а именно религиозный спасительный
экстаз. Герой воскресает в переживании живущих зрителей – в жизни сострадания.
Трагическое это человеческий зов к спасению, которое может дать не неумолимая
божественная воля, а милующая воля зрителя. Это зов к человеческому спасению и
помилованию. Трагическое это эстетическое помилование. (Видимо, такова и была
древнегреческая мистерия, онтологизировавшая эстетическую феноменальность,
принимавшая это чудесное событие за само бытие, как и вообще древнегреческий миф
онтологизировал эстетическое совершенство бытия – космос. Не столь вероятно, но, не
исключено, что эстетическая трансформация религиозной мистерии с ее реалистическим
пониманием жертвы-страдания и спасения-очищения в эстетику трагедии с ее
сопереживающей феноменальностью произошла при формировании цивилизации
классического типа на основе преодоления ее архаических истоков – на основе переноса
онтологического внимания с мистики на реальное человеческое действие).
Порой вторым существенным прототипом трагедии, как бы задающим несколько иной
ее тип, называют Страсти Христовы – описанные в Евангелии последние дни земной жизни
Иисуса Христа, предательство, осуждение, страдания, смерть, – представляющие пафос
искупительной жертвы и любви. Да, Страсти Христовы это своеобразный образец
трагического; но только если смотреть на эти события человеческими – именно
эстетическими – глазами: непонятость людьми и их непостоянство, предательство и
покинутость учениками, клевета, невинное осуждение, нечеловеческие страдания, смерть,
заставляющая даже мучителей признать: «воистину человек сей праведен». Все это
действительно переворачивает сознание глубиной трагического сопереживания. Но
религиозный смысл всего этого не таков: Смерть Бога – с одной стороны, это, по-
человечески, безумие и соблазн; но это жертвенная смерть – не из трагической вины,
достойной сострадания, а по воле самого Бога, достойной любви и благодарности. Его
воскресение отменяет смерть – это подлинно онтологическое, а уже не только
феноменально-оживляющее (как в греческом дионисийстве и орфизме, как и во всех
трагедиях мира) спасение. Пафос собственно трагического снимается здесь реализованной
мистикой спасения; трагическое переносится, скорее, на человечество, отвергнувшее
Христа, или только отрекшееся от Него. Это человечество достойно сострадания.
Человечество оказывается героем этой трагедии, Христос же – Бог – не герой, а Автор.
Эстетический феномен трагического – это фрагмент складывающегося в этом мире
настоящего, феномен встречи человеческих сознаний, разделяющихся на милующее и
милуемое, как сказал бы М.М.Бахтин, а вовсе не просто на судящее и судимое. Этот
феномен трепетного настоящего гаснет в этом своем собственном смысле в религиозной
вере, хотя и включен в нее – у эстетического и религиозно-мистического разные природы.
Иной, более светлый тип трагедии называют оптимистической. Оптимизм
оптимистической трагедии не в том, что герой действительно воскреснет, а в том, что
сострадание его правоте наконец увенчается, его дело победит – вера в это, предчувствие
этого и пронизывает гибель оптимизмом. Этот тип трагедии очень характерен для
искусства социально-революционной идейной направленности и тематики. Прометей
мучим за то, что знает имя бога, который свергнет власть Зевса. По тону всего этого мифа,
если не прибегать здесь к христианским переистолкованиям, можно догадаться, что имя
этого нового бога – человек.

Страницы