История мировой литературы. Лучанова М.Ф. - 91 стр.

    У Андрея Белого все происходит несколько иначе. Персонажи не «думают
свою мысль», а включаются в странную, чудовищную зачастую, мыслительную
деятельность. Эта мыслительная деятельность подчиняется своим законам.
Персонаж вовсе и не хочет «мыслить эту мысль», а поделать ничего не может.
Его захватила мыслительная деятельность.
    Виды этой мыслительной деятельности, ее характер и содержание в прозе
Белого существуют не в виде абстракций и неизвестностей типа: он думал, он
чувствовал. Скорее автор использует возможности языка, отработанные на
описании физических действий. Нет разницы между пучимым газами животом и
пучимой мыслью головой. Более того, можно сказать, что все это сходно с
действием «сардиницы ужасного содержания».
    Какой же возникает соблазн, вооружившись биографией писателя, приплести
к анализу Блаватскую со Штейнером! Ведь сами посудите, если мыслительная
деятельность неподвластна человеку и сама что-то этакое творит прямо-таки как
физическая, извините за выражение, акциденция, то не гностический ли это
«нус»? Один на всех гнус, и мы в нем плаваем мозгами.
    Психологики нет в персонажах «Петербурга». Не выводится их поведение ни
из прошлого, ни из намысленного. То, что называется чертами характера, сжато
до простейших симпатических реакций: не любил этого, боялся того, стенку
кареты считал отгородкой, каламбурил, да, а Николай Аполлонович в чем-то
имел сходные с папашей ирибамбасы, в чем-то свои. Так характер не делается!
    Вот у Достоевского и Толстого характеры гак характеры. Этот человек может
это сделать, а этот не может. Отличительные черты психологии персонажа
налицо.
    А у Белого все время человека куда-то тащат, какой-то грязный тип
целоваться лезет, до дому дойти по делу не дают и совсем по другой причине,
чем логика подсказывает. Человек все время попадает в ситуацию, где ни его
прошлая жизнь, ни мыслительные способности не могут помочь адаптироваться.
Равновесия нет, логики, которую надо освоить, нет, а все устойчиво донельзя.
    Провокатор убит – поделом. Очень симпатичный террорист – но террорист –
сошел с ума. Дурак, честно служащий неправедным властям, тронулся, однако
жена с ним осталась. Анна вовсе не под поезд бросилась, а вернулась к Каренину,
и зажили два старичка душа в душу. Аполлон Аполлонович остроумнейшие
мемуары выпустил. С радостью следили они за научными успехами сына.
Николай Аполлонович и в Египте исследовал, и в Палестину отпаломничал, и в
Россию к корням вернулся. Революция вроде была, а вроде и не было.
    Это же диккенсовская концовка! Кто там говорит, что не понимает эпилога
«Петербурга»? Да все дело в том, что существует Россия. Очень устойчивая.
Равновесия нет, творится Бог знает что, а она существует очень устойчиво. Не
понимаете, как она существует? А кто понимает? Логики ищете? А ее нет.
    Весь фабульный ход романа порождается ослышкой Дудкина: вместо «право»
ему послышалось «прово» и дописалось «провокация». Особенно вкусно то, что в
момент зарождения будущей интриги романа, когда еще вокруг волнуется
словесная каша, Дудкин еще не Дудкин, а так, незнакомец.

                                      91