История мировой литературы. Лучанова М.Ф. - 99 стр.

    Вернемся к упомянутому в нашей «психологической» главке «нусу». В то
время о христианском гностицизме твердил Мережковский, кокетничал с ним и
Вячеслав Иванов. Символисты, борясь с аллегориями и образами, схватились за
гнозис. За пределами русского церковного пространства «нус» докатился со
временем до Юнга и обернулся коллективным бессознательным. Физик
Шредингер и биолог Вернадский верили в него самозабвенно, как могут верить
только позитивисты. Ноосфера (сфера «нуса») означала первоначально вовсе не
то, что мы сейчас о ней думаем.
    Мистика Белого – это не приобщение к «нусу». Казалось бы, зная биографию
автора, мы могли чего-нибудь подобного ожидать, но нет… Да, Медный всадник
существует и для Николая Аполлоновича, и для Дудкииа. Так же как
Шишнарфнэ. Однако это личные видения. Совпадающие или, вернее, схожие, да
не во всем.
    Липпанченко или Аполлон Аполлонович не видят Медного всадника не
потому, что они профаны и не приобщены «нусу», но потому, что Медный
всадник – не отдельная сущность нуса, а часть существования Николая
Аполлоновича и часть существования Дудкина. Реальная часть и у одного, и у
другого.
    «Софийное» поле «Петербурга», мудрствующее поле, подвержено стуже.
Холод пришел к Аполлону Аполлоновичу, Дудкину и другим из «Трех
разговоров» Соловьева, из фразы его вечного врага Константина Леонтьева о том,
что Россию надо бы подморозить. А к ним он проник из Федора Тютчева,
который именно в дыхании зимы похоронил декабристов.
    Климат – вообще очень серьезный мистический персонаж. В Евангелии,
книге жарких стран, добродетель – это стакан воды, поданный путнику. В России
добродетельно обогреть сиротку. Как в диккенсовской Англии. Пожалуй,
единственный из русских писателей, кому нравилась зима, – это Пушкин. Он
был, с одной стороны, человеком официально верующим, с другой –
вольнодумцем. Это характерное для столичного бомонда сочетание подарил
Белый Аполлону Аполлоновичу. Традиционную уверенность, что русскому
народу нужна официальная государственная религия, сохранял не только бомонд,
ее разделяли и Гоголь, и Достоевский. Для петербуржца православная церковь
была государственным учреждением, выполнявшим важные и понятные
функции: нравственность и духовность на службе государственности.
Религиозность Гоголя мучительна. Он «запощеванец». Такие были в самой
глубинной Руси, в самых медвежьих углах. И в то же время он государственник,
считающий для себя невозможным конфликт с церковной администрацией.
    Интуиции     Достоевского    значительно    проще.    Ни    литургической
христосоцентричности, ни испуга перед бесовскими мороками у него нет. Князь
Мышкин как икона Христа или же знаменитое «Богородица – мать сыра земля» –
это, конечно, далеко от гоголевской трагедии. Достоевского интересует не
надмирная история, а задача вполне практическая: как бы обуздать гадостную и
великую человеческую душу с помощью религиозных психологических
установок. Вполне государственная задача. Его мало интересует онтология, его
интересует практическая применимость. Даже «легенда о Великом инквизиторе»
                                     99