История русской литературы. Ч.3. Полещук Л.З. - 35 стр.

рассуждения, наука, искусство – все это предстало мне в новом значении. Я понял, что все это одно
баловство, что искать смысла в этом нельзя. Я возненавидел себя, и я признал истину. Теперь мне все
ясно стало».
        С.А.Берс, брат жены графа Толстого, в своих «Воспоминаниях» тоже говорит об этом
«Перевороте» 80-х годов, который, с его точки зрения, «изменил всю умственную деятельность и
внешнюю жизнь Льва Николаевича»: «Перемена всей его личности, происшедшая за последнее
десятилетие, в настоящем смысле полная и коренная. Изменилась не только его жизнь, но и отношение
ко всем людям, ко всему живому, но изменилась и вся мыслительная его деятельность. Весь Лев
Николаевич сделался олицетворенною идеею любви к ближнему».
        Столь же определенно свидетельство жены его, графини Софьи Андреевны: «Если бы ты знал и
слышал теперь Левочку, - писала она брату в начале 1881 года. – Он много изменился. Он стал
христианин и самый искренний и твердый». Перед нами достоверные свидетельства, однако есть и еще
один источник, пожалуй, еще более достоверный: собственные художественные произведения самого
Льва Толстого, которые в сущности, от первого до последнего, не что инок как один огромный
пятидесятилетний дневник, одна подробная «исповедь». Толстой – искренний писатель и человек, он
сказал о себе все в своих произведениях, что только хотел сказать.
        К этой художественной исповеди нельзя не обратиться, решая вопрос о действительном значении
религиозного переворота, происшедшего в нем в пятидесятые годы.
        В первых своих произведениях, повестях «Детство», «Отрочество», «Юность» (книге,
написанной, когда Л.Толстому было 24 года), писатель рассказывает свои еще свежие воспоминания из
14-летнего и 15-летнего возраста: «В продолжение года, во время которого я вел уединенную,
сосредоточенную в самом себе моральную жизнь, все отвлеченные вопросы о назначении человека, о
будущей жизни, о бессмертии души, уже представились мне; и детский слабый ум мой со всем жаром
неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до
которой может достигать ум человека…».
        Однажды весенним утром, помогая слуге выставлять рамы на окнах, почувствовал он внезапную
радость и умиление христианского самопожертвования: «Как дурен я был прежде, как я мог бы и могу
быть хорош и счастлив в будущем! – говорил я сам себе. – Надо скорей, скорей, сию же минуту
сделаться другим человеком и начать жить иначе». «Исправить все человечество, уничтожить все
пороки и несчастия людские» – стало ему казаться «удобоисполнимою вещью». И он решил «написать
себе на всю жизнь расписание своих обязанностей и занятий, изложить на бумаге цель своей жизни и
правила, по которым всегда уже, не отступая, действовать». Он тотчас пошел к себе наверх, достал лист
писчей бумаги, разлиновал ее и, разделив обязанности к самому себе, к ближним и к Богу, начал
записывать. С грустью Л.Толстой рассказывает о том, что с ним происходило, рассказывает свои
«тогдашние», по словам Апостола Иаакова «двоящиеся мысли». Один, вследствие христианских мыслей
о смерти, чтобы приучить себя к страданию, «несмотря на страшную боль, держал по пяти минут в
вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в чулан и веревкой стегал себя по голой спине так
больно, что слезы невольно выступали на глазах»; другой, вследствие тех же мыслей о смерти, вспомнив
вдруг, что смерть его ожидает каждый час, каждую минуту, решал бросить уроки … и дня три
занимался только тем, что, лежа на постели, наслаждался чтением какого-нибудь романа и едою
пряников с кроновским медом, которые покупал на последние гроши». Один Лев Толстой –
сознательный, добрый и слабый, смиряется, кается, питает отвращение к себе, к своей порочности;
другой – бессознательный, злой и сильный, «воображает себя великим человек, открывающим для блага
всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрит на остальных
смертных», находя особое, утонченное наслаждение гордости даже в отвращении к себе,
самоуничижении, самобичевании.
        Лев Толстой, рассказывая об этих своих отроческих мыслях, приходит к заключению, что в
основе их было четыре чувства: первое – «любовь к воображаемой женщине», то есть сладострастие
плоти; второе – «любовь любви» людской, то есть гордость, сладострастие духа; третье – «надежда на
необыкновенное тщеславное счастье, такая сильная и твердая, что она переходила в сумасшествие»;
четвертое – отвращение к самому себе и раскаяние. Но, в сущности, это – не четыре, а только два
чувства, ибо первые три соединяются в одно – в любовь к себе, к своему телу, к своей телесной жизни
или к своему Я; второе – отвращение, ненависть к себе, нелюбовь к другим или к Богу, а именно только
ненависть к себе. И здесь, и там первая основа и соединение двух столь, по-видимому,
противоположных чувств есть Я, или по крайней степени утверждаемое, или до крайней степени
отрицаемое. Все начинается и все кончается в Я: ни любовь, ни ненависть не могут разорвать этого
круга. И вот вопрос: какой же их двух – наиболее истинный, искренний, вечный. Тот ли, кто любит, или

                                                 36