ВУЗ:
Составители:
Рубрика:
30
конспирацию. Перед нами – странная, парадоксальная ситуация, которая впоследствии часто будет
сбивать с толку историков: декабристы выступают как странные «неконспиративные конспираторы»,
члены тайных обществ, которые считают неблагородным делать из своих взглядов тайну. Позже, во
время следствия, некоторые, нарочито смешивая конспирирование с ложью, будут играть на
декабристском представлении о неразрывности правдивости и чести. Искренность декабристов на
следствии, до сих пор повергающая в изумление исследователей, логически вытекала из
убежденности дворянских революционеров в том, что нет и не может быть разных видов честности.
Для романтика декабристской эпохи конспирация всегда оставалась чем-то вынужденным и
сомнительным, ей противостояла героическая публичность открытого агитационного жеста. Даже
становясь заговорщиком и конспиратором, декабрист не начинал вести себя «как все». Никакие
конспиративные цели не могли его склонить к поведению Молчалина, выражая оценку уже не
пламенной тирадой, а презрительным словом или гримасой, он оставался в бытовом поведении
«карбонарием». Поскольку бытовое поведение не могло быть предметом для прямых политических
обвинений, его не прятали, а наоборот – подчеркивали, превращая в некоторый опознавательный
знак.
Д.И.Завалишин, прибыв в Петербург из кругосветного плавания в 1824 году, повел себя так
(причем именно в сфере бытового поведения: он отказался воспользоваться рекомендательным к
Аракчееву), что последний сказал Батенькову: «Так, это-то Завалишин. Ну, послушай же Гаврило
Степаныч, что я тебе скажу: он должно быть или величайший гордец, весь в своего батюшку, или
либерал». Характерно, что, по представлению Аракчеева, «гордец» и «либерал» должны вести себя
одинаково. Любопытно и другое: своим поведением Завалишин, еще не успев вступить на
политическое поприще, себя демаскировал. Однако никому из друзей-декабристов не пришло в
голову обвинять его в этом, хотя они были уже не восторженными пропагандистами эпохи «Союза
Благоденствия», а конспираторами, готовившимися к решительным выступлениям. Напротив, если
бы Завалишин, проявив умение маскировки, отправился на поклон к Аракчееву, поведение его,
вероятнее, вызвало бы осуждение, а сам он возбудил бы к себе недоверие. Характерно, что близость
Батенькова к Аракчееву вызывала неодобрение в кругах заговорщиков. Показателен и такой пример,
Катенин в 1824 году не одобряет характер Чацкого именно за те черты «пропагандиста на балу», в
которых М.В.Нечкина справедливо увидела отражение тактических приемов «Союза Благоденствия».
Катенин писал: «…по моему мнению, он говорит много, бранит все и проповедует некстати».
Литературным героем романтизма был современник. Герои Байрона и Пушкина-романтика,
Марлинского и Лермонтова порождали целую фалангу подражателей из числа молодых людей,
которые перенимали жесты, мимику, манеру поведения литературных персонажей. Если
реалистическое произведение подражает действительности, то в случае с романтизмом сама
действительность спешила подражать литературе. Для реализма характерно, что определенный тип
поведения рождается в жизни, а потом проникает на страницы литературных текстов (умением
подметить в самой жизни зарождение новых форм сознания и поведения славился, например,
Тургенев). В романтическом произведении новый тип человеческого поведения зарождается на
страницах текста и оттуда переходит в жизнь.
«Высокий» романтизм Байрона, Пушкина, Рылеева, Лермонтова достаточно быстро обрел
своих двойников: романтизм опошлившийся и романтическую автопародию. Поведение декабристов
и жен декабристов, хотя и вдохновленное литературой, было в принципе непредсказуемым. Не
случайно в Петербурге долгое время были уверены, что жены ссыльных или совсем не поедут в
Сибирь, или вскоре вернутся. Генерал Раевский проявил глубокое понимание своей дочери Марии:
умирая с портретом дочери в руках, он сказал, что она – самая удивительная из всех известных ему
женщин («удивительное» поведение – высшая похвала). Декабристы были романтическими героями,
а декабристки – романтическими женщинами. Поведение декабриста было отмечено печатью
романтизма: поступки и поведенческие тексты определялись сюжетами литературных произведений,
типовыми литературными ситуациями или же именами. Характерно, что только обращение к
некоторым литературным образцам позволяет нам в ряде случаев расшифровать загадочные, с иной
точки зрения, поступки людей той эпохи. Так, например, современников, а затем и историков
неоднократно ставил в тупик поступок П.Я.Чаадаева, вышедшего в отставку в самом разгаре
служебных успехов, после свидания с царем в Троппау в 1820 году. Как известно, Чаадаев был
адъютантом командира гвардейского корпуса И.В.Васильчикова. После «семеновской истории» он
вызвался отвезти Александру 1, находившемуся на конгрессе в Троппау, донесение о бунте в
гвардии. Современники увидели в этом желание выдвинуться за счет несчастья товарищей и бывших
однополчан (в 1812 году Чаадаев служил в Семеновском полку). Если такой поступок со стороны
конспирацию. Перед нами – странная, парадоксальная ситуация, которая впоследствии часто будет сбивать с толку историков: декабристы выступают как странные «неконспиративные конспираторы», члены тайных обществ, которые считают неблагородным делать из своих взглядов тайну. Позже, во время следствия, некоторые, нарочито смешивая конспирирование с ложью, будут играть на декабристском представлении о неразрывности правдивости и чести. Искренность декабристов на следствии, до сих пор повергающая в изумление исследователей, логически вытекала из убежденности дворянских революционеров в том, что нет и не может быть разных видов честности. Для романтика декабристской эпохи конспирация всегда оставалась чем-то вынужденным и сомнительным, ей противостояла героическая публичность открытого агитационного жеста. Даже становясь заговорщиком и конспиратором, декабрист не начинал вести себя «как все». Никакие конспиративные цели не могли его склонить к поведению Молчалина, выражая оценку уже не пламенной тирадой, а презрительным словом или гримасой, он оставался в бытовом поведении «карбонарием». Поскольку бытовое поведение не могло быть предметом для прямых политических обвинений, его не прятали, а наоборот – подчеркивали, превращая в некоторый опознавательный знак. Д.И.Завалишин, прибыв в Петербург из кругосветного плавания в 1824 году, повел себя так (причем именно в сфере бытового поведения: он отказался воспользоваться рекомендательным к Аракчееву), что последний сказал Батенькову: «Так, это-то Завалишин. Ну, послушай же Гаврило Степаныч, что я тебе скажу: он должно быть или величайший гордец, весь в своего батюшку, или либерал». Характерно, что, по представлению Аракчеева, «гордец» и «либерал» должны вести себя одинаково. Любопытно и другое: своим поведением Завалишин, еще не успев вступить на политическое поприще, себя демаскировал. Однако никому из друзей-декабристов не пришло в голову обвинять его в этом, хотя они были уже не восторженными пропагандистами эпохи «Союза Благоденствия», а конспираторами, готовившимися к решительным выступлениям. Напротив, если бы Завалишин, проявив умение маскировки, отправился на поклон к Аракчееву, поведение его, вероятнее, вызвало бы осуждение, а сам он возбудил бы к себе недоверие. Характерно, что близость Батенькова к Аракчееву вызывала неодобрение в кругах заговорщиков. Показателен и такой пример, Катенин в 1824 году не одобряет характер Чацкого именно за те черты «пропагандиста на балу», в которых М.В.Нечкина справедливо увидела отражение тактических приемов «Союза Благоденствия». Катенин писал: «…по моему мнению, он говорит много, бранит все и проповедует некстати». Литературным героем романтизма был современник. Герои Байрона и Пушкина-романтика, Марлинского и Лермонтова порождали целую фалангу подражателей из числа молодых людей, которые перенимали жесты, мимику, манеру поведения литературных персонажей. Если реалистическое произведение подражает действительности, то в случае с романтизмом сама действительность спешила подражать литературе. Для реализма характерно, что определенный тип поведения рождается в жизни, а потом проникает на страницы литературных текстов (умением подметить в самой жизни зарождение новых форм сознания и поведения славился, например, Тургенев). В романтическом произведении новый тип человеческого поведения зарождается на страницах текста и оттуда переходит в жизнь. «Высокий» романтизм Байрона, Пушкина, Рылеева, Лермонтова достаточно быстро обрел своих двойников: романтизм опошлившийся и романтическую автопародию. Поведение декабристов и жен декабристов, хотя и вдохновленное литературой, было в принципе непредсказуемым. Не случайно в Петербурге долгое время были уверены, что жены ссыльных или совсем не поедут в Сибирь, или вскоре вернутся. Генерал Раевский проявил глубокое понимание своей дочери Марии: умирая с портретом дочери в руках, он сказал, что она – самая удивительная из всех известных ему женщин («удивительное» поведение – высшая похвала). Декабристы были романтическими героями, а декабристки – романтическими женщинами. Поведение декабриста было отмечено печатью романтизма: поступки и поведенческие тексты определялись сюжетами литературных произведений, типовыми литературными ситуациями или же именами. Характерно, что только обращение к некоторым литературным образцам позволяет нам в ряде случаев расшифровать загадочные, с иной точки зрения, поступки людей той эпохи. Так, например, современников, а затем и историков неоднократно ставил в тупик поступок П.Я.Чаадаева, вышедшего в отставку в самом разгаре служебных успехов, после свидания с царем в Троппау в 1820 году. Как известно, Чаадаев был адъютантом командира гвардейского корпуса И.В.Васильчикова. После «семеновской истории» он вызвался отвезти Александру 1, находившемуся на конгрессе в Троппау, донесение о бунте в гвардии. Современники увидели в этом желание выдвинуться за счет несчастья товарищей и бывших однополчан (в 1812 году Чаадаев служил в Семеновском полку). Если такой поступок со стороны 30
Страницы
- « первая
- ‹ предыдущая
- …
- 28
- 29
- 30
- 31
- 32
- …
- следующая ›
- последняя »