История русской литературы. Ч.1. Полещук Л.З. - 33 стр.

наряду с религиозными нормами, издавна вошедшими в национально-этическое сознание русской
женщины, дала русской дворянке начала XIX века программу поведения, сознательно осмысляемого
как героическое. Таким образом, не Рылеев изобрел сюжет, где жена следует за мужем в ссылку,
однако только после Рылеева такая поездка стала общественным и политическим фактом. Можно
полагать, что именно дума «Наталия Долгорукая» оказала непосредственное воздействие на Марию
Волконскую. И современники, начиная с отца ее, Н. Раевского, и исследователи отмечали, что она не
могла испытывать глубоких личных чувств к мужу, которого совершенно не знала до свадьбы и с
которым провела лишь три месяца из года, протекшего между свадьбой и арестам. Отец с горечью
повторял признания Марии Николаевны, что «муж ей бывает несносен», добавляя, что он не стал бы
противиться ее поездке в Сибирь, если был уверен, что «сердце жены влечет ее к мужу». Однако эти
обстоятельства, ставившие в тупик родных и некоторых исследователей, для самой Марии
Николаевны лишь усугубляли героизм, а следовательно – и необходимость поездки в Сибирь. Она
ведь помнила, что между свадьбой Н.Шереметевой, вышедшей за кн. Долгорукого, и его арестом
прошло три дня. Затем последовала жизнь-подвиг. По словам Рылеева, муж ей «был дан, как призрак,
на мгновенье». Н.Раевский точно почувствовал, что не любовь, а сознательное стремление совершить
подвиг двигало его дочерью. «Виновата» была русская литература, создавшая представление о
женском эквиваленте героического поведения гражданина, и моральные нормы декабристского
круга, требовавшие прямого перенесения поведения литературных героев в жизнь.
        В начале XIX века начал выделяться некоторый особый тип разгульного поведения, который
уже воспринимался не в качестве нормы армейского досуга, а как вариант вольномыслия. Элемент
вольности проявлялся здесь в своеобразном бытовом романтизме, заключавшемся в стремлении
отменить всякие ограничения, в безудержности поступка. Смысл поступка был в том, чтобы
совершить неслыханное, превзойти того, кого еще никто не мог победить. Элемент соревнования и
страсти первенствовать составлял отличительную черту модного в конце 1810-х годов «буйства»,
стоящего уже на грани «вольнодумства». В посвященной Михаилу Лунину литературе неизменно
приводится эпизод, рассказанный И.Д.Якушкиным: «Лунин был гвардейским офицером и стоял
летом со своим полком около Петергофа; лето жаркое, и офицеры, и солдаты в свободное время с
великим наслаждением освежались купанием в заливе; начальствующий генерал-немец неожиданно
приказом запретил под строгим наказанием купаться впредь на том основании, что купанья эти
происходят вблизи проезжей дороги и тем оскорбляют приличие; тогда Лунин, зная, когда генерал
будет проезжать по дороге, за несколько минут перед этим залез в воду в полной форме, в кивере,
мундире и ботфортах, так что генерал еще издали мог увидеть странное зрелище барахтающегося в
воде офицера, а когда поравнялся, Лунин быстро вскочил на ноги, тут же в воде вытянулся и
почтительно отдал ему честь. Озадаченный генерал подозвал офицера к себе, узнал в нем Лунина,
любимца великих князей и одного из блестящих гвардейцев, и с удивлением спросил: «Что вы тут
делаете?» «Купаюсь, – ответил Лунин, – а чтобы не нарушить предписание вашего
превосходительства, стараюсь делать это в самой приличной форме». Современники истолковали
поступок Лунина как проявление «необузданности… протестов». Ценность разгульного поступка
состоит в том, чтобы перейти черту, которой еще никто не переходил. Л.Толстой точно уловил
именно эту сторону, описывая кутежи Долохова и Курагина. Другим признаком перерождения
предусмотренного разгула в оппозиционный явилось стремление видеть в нем не отдых,
дополняющий службу, а его антитезу. Мир разгула становился самостоятельной сферой, погружение
в которую исключало службу. В этом смысле он начинал ассоциироваться, с одной стороны, с миром
частной жизни, а с другой – с поэзией. Подобным буйством, уже выходящим за пределы
«офицерского» поведения, было буйство знаменитого графа Федора Толстого-Американца. Оно
также строилось по модели: «превзойти все до сих пор совершенное». Но Толстой-Американец
разрушал не только нормы гвардейского поведения, но и все нормы в принципе. Этот безграничный
аморализм, с одной стороны, придавал разврату Толстого романтически-титанический характер, что
заставляло видеть в нем романтического героя, с другой – переходил границы всего, что могло быть
официально допущено, и тем самым окрашивался в тона протеста. В поведении Толстого-
Американца был не политический, а бытовой анархизм, но под пером П.Вяземского, например, он
очень легко приобретал оппозиционную окраску:
        Американец и цыган!
        На свете нравственном загадка…
        Всегда из края мечет в край,
        Из рая в ад, из ада в рай!
        Которого душа есть пламень,

                                               33