История русской литературы. Ч.1. Полещук Л.З. - 34 стр.

        А ум холодный эгоист!
        Бытовое поведение Толстого-Американца являлось как бы реальным осуществлением
идеалов поэзии Вяземского той поры. Характерно, что такой титанический разгул мог
восприниматься как «поэзия жизни», а «беззаконная поэзия» - как «разгул в стихах». Продолжением
этого явилось установление связи между разгулом, который прежде целиком относился с сфере чисто
практического бытового поведения, и теоретико-идеологическими представлениями. Это повлекло, с
одной стороны, превращение разгула, буйства в разновидность социально значимого поведения, а с
другой – его ритуализацию. Культура начала XIX века оказывалась перед необходимостью выбора
одной из двух концепций. Каждая из них при этом воспринималась в ту пору как связанная с
определенными представлениями прогрессивной мысли. Традиция, идущая от философов XVIII
столетия, исходила из того, что право на счастье заложено в природе человека, а общее благо всех
подразумевает максимальное благо отдельной личности. С этих позиций человек, стремящийся к
счастью, осуществлял предписания Природы и Морали. Всякий призыв к самоотречению от счастья
воспринимался как учение, выгодное деспотизму. Страсть воспринималась как выражение порыва к
вольности. Человек, полный страстей, жаждущий счастья, готовый к любви и радости, не может быть
рабом. С этой позиции у свободолюбивого идеала могли быть два равноценных проявления:
гражданин, полный ненависти к деспотизму, или страстная женщина, исполненная жажды счастья.
Именно эти два образа свободолюбия поставил Пушкин рядом в стихотворении 1817 года:
        …в отечестве моем
        Где верный ум, где гений мы найдем?
        Где гражданин с душою благородной,
        Возвышенной и пламенно свободной?
        Где женщина – не с хладной красотой,
        Но с пламенной, пленительной, живой?
        Приобщение к свободолюбию мыслилось именно как праздник, а в пире виделась реализация
идеала вольности.
        Однако могла быть и другая разновидность свободолюбивой морали, она опиралась на тот
сложный конгломерат передовых этических представлений, который был связан с пересмотром
философского наследия материалистов XVIII века и включал в себя весьма противоречивые
источники – от Руссо в истолковании Робеспьера до Шиллера. Это был идеал политического
стоицизма, римской добродетели, героического аскетизма. Любовь и счастье были изгнаны из этого
мира как чувства унижающие, эгоистические и недостойные гражданина. Здесь идеалом были
суровый Брут и Марфа-Посадница. Нельзя не вспомнить брезгливое отношение декабриста
Н.Тургенева к «пирам» как занятию, достойному «хамов»: «В Москве пучина наслаждений
чувственной жизни. Едят, пьют, спят, играют в карты – все сие за счет обремененных работами
крестьян». В свете этих представлений «разгул» получал прямо противоположное значение – отказа
от «служения», хотя в обоих случаях подобное поведение рассматривалось как имеющее значение.
Из области рутинного поведения оно переносилось в сферу символической, знаковой деятельности.
Разница эта существенна: область рутинного поведения отличается тем, что личность не выбирает
его себе, а получает от общества, эпохи как нечто, не имеющее альтернативы. Знаковое поведение –
всегда результат выбора. Следовательно, оно включает свободную активность субъекта поведения.
        Декабристы, как мы уже упоминали выше, были людьми серьезного поведения. Нельзя не
вспомнит слова Чацкого:
        Когда в делах – я от веселий прячусь,
        Когда дурачиться – дурачусь,
        А смешивать два эти ремесла
        Есть тьма охотников, я не из их числа.
        Бытовое поведение не менее резко, чем формальное вступление в тайное общество,
отгораживало дворянского революционера не только от людей «века минувшего», но и от
вольнодумцев «либералистов». То, что такая подчеркнутость особого поведения по сути дела
противоречила идее конспирации, не смущало молодых заговорщиков. Показательно, что не
декабрист Николай Тургенев, а его осторожный старший брат должен был уговаривать младшего,
тянувшегося к декабристским нормам и идеалам, не обнаруживать своих воззрений в каждодневном
быту. Николай Тургенев учил брата противоположному: «Мы не затем принимаем либеральные
правила, чтобы нравиться хамам. Они нас любить не могут. Мы же их всегда презирать будем».
Связанные с этим «грозный взгляд и резкий тон», отмеченные Софьей в Чацком, мало располагали к
беззаботной шутке, не сбивающейся на обличительную сатиру. Декабристы не были «шутниками»

                                              34