История русской литературы. Ч.1. Полещук Л.З. - 83 стр.

могла служить примером. Главный исторический источник – десятый и одиннадцатый тома
«Истории государства Российского» Н.Карамзина. Подхватывая карамзинскую версию событий
(временное торжество Самозванца предопределено злодейским убийством юного наследника-
царевича по приказу Годунова), Пушкин «переобосновывает» образ. Лжедмитрий в драме не
романтический гений зла и не просто авантюрист, он авантюрист, спровоцированный на авантюру.
Это актер, блестяще сыгравший чужую роль. В момент создания драмы (через два года после смерти
Наполеона) такой образ не мог не ассоциироваться с наполеоновским типом; связующим звеном
между ними для Пушкина служил Генрих 4 в изображении Шекспира (с Генрихом 4 Пушкин
неоднократно сравнивал своего Лжедмитрия). Лжедмитрий вызван к жизни внутрироссийским
грехом – и только использован врагами России, поляками и иезуитами, во вред ей. Тема Смуты (с
оглядкой на пушкинский опыт) была разработана историческими романистами – от М.Загоскина до
Ф.Булгарина (роман «Дмитрий Самозванец», 1830). Для Булгарина Самозванец не более чем
перчатка на руке иезуитов, затеявших католический заговор против России. Лжедмитрий введен в
действие лишь в пятой сцене («Ночь. Келья в Чудовом монастыре»), когда уже ясно, что Борис
Годунов – злодей и узурпатор власти. Больше того, именно в этой сцене мудрый летописец Пимен
(чьим келейником изображен будущий Лжедмитрий, девятнадцатилетний инок Григорий, из
галицкого рода бояр Отрепьевых, постригшийся «неведомо где», до прихода в Чудов живший в
Суздальском Евфимьевском монастыре) окончательно разъясняет и зрителю, и самому Отрепьеву
нравственно-религиозный смысл происходящих событий:

       Прогневали мы Бога, согрешили:
       Владыкою себе цареубийцу
       Мы нарекли.
       Выведав у Пимена подробности угличского убийства, Григорий (которого бес уже мутит
сонными «мечтаниями») решает «вставить свою физиономию в готовую историческую прорезь». В
сцене «Корчма на литовской границе» Григорий появляется в обществе бродячих чернецов; он на
пути к своим будущим союзникам – полякам. Один из монахов, пьяница и балагур Варлаам, явно
напоминающий Фальстафа, бросает на Отрепьева Шекспировскую тень. Являются приставы,
грамотный Григорий по их просьбе читает вслух приметы беглого инока Отрепьева; вместо своих
собственных черт («ростом мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волоса
рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая») называет приметы пятидесятилетнего монаха Мисаила,
сидящего тут же. Когда же Варлаам, почуяв неладное, по складам пытается прочесть бумагу,
Григорий «стоит потупя голову, с рукою за пазухой». Причина проста: за пазухой кинжал. Но куда
важнее, что это общеизвестная наполеоновская поза. В одиннадцатой сцене («Краков. Дом
Вишневецкого») Лжедмитрий кажется себе хозяином положения. Он ведет себя как настоящий
политик, обещая каждому именно то, о чем он мечтает. Иезуитскому патеру Черниковскому –
«католизацию» России в два года; литовским и русским воинам – борьбу за общее славянское дело;
патриотическому сыну князя Курбского – примирение с Отечеством всего рода славного изменника;
опальному боярину Хрущеву – расправу с Борисом; казаку Кареле – возвращение вольности донским
казакам. Но уже в двенадцатой сцене («Замок воеводы Мнишка в Самборе») в диалоге отца
прекрасной Марины и Вишневецкого, чьим слугою был Григорий, прежде чем «на одре болезни»
объявил себя царевичем, дан намек на несамостоятельность, «орудийность» авантюрного героя, его
зависимость от Марины: «…и вот / Все кончено. Уж он в ее сетях». В следующей сцене («Ночь. Сад.
Фонтан»), во время свидания, с Мариной это неприятное открытие вынужден сделать и сам
Лжедмитрий. На мгновение, исполнившись духом Дмитрия, он чуть было не решается сойти со
страшной политической стези в незаметность обыденной жизни. Любовь к Марине ставит его перед
выбором: быть ли обладателем польской красавицы по историческому праву, или ее счастливым
возлюбленным по праву частного человека. Он готов предпочесть второе:

       Что Годунов? Во власти ли Бориса
       Твоя любовь, одно мое блаженство?
       Нет, нет. Теперь гляжу я равнодушно
       На трон его, на царственную власть.
       Твоя любовь… что без нее мне жизнь,

                                              83