ВУЗ:
Составители:
Рубрика:
95
лишь средство, цена «рыцарской» жизни. Но чтобы уплатить эту цену, достичь этой цели, Альбер,
исповедующий «благородную» философию, готов следовать низменным советам «презренного
ростовщика». Все трактовки образа Альбера (и Барона) сводятся к двум «вариантам». Согласно
первому – виноват дух времени («Ужасный век, ужасные сердца!»); за каждым из героев – своя
правда, правда социального принципа – нового и устаревшего (Г.А.Гуковский). Согласно второму –
виноваты оба героя; сюжет сталкивает две равновеликие неправды – Барона и Альбера
(Ю.М.Лотман). Герцог изнутри рыцарской этики оценивает поведение героев, называя старшего
«безумцем», младшего – извергом. Такая оценка не противоречит пушкинской. Барон – отец
молодого рыцаря Альбера; воспитан прежней эпохой, когда принадлежать к рыцарству значило
прежде всего быть смелым воином и богатым феодалом, а не служителем культа прекрасной дамы и
участником придворных турниров. Старость освободила Барона от необходимости надевать латы,
зато любовь к золоту переросла в страсть. Впрочем, не деньги как таковые влекут к себе Барона, но
мир идей и чувств с ним связанных. Это резко отличает Барона от многочисленных «скупцов»
русской комедии XVIII века, в том числе и от «Скопихина» Г.Р.Державина, эпиграф из которого был
первоначально предпослан трагедии; «скрещение» комедийно-сатирического типа скупца и
«высокого» накопителя типа Барона произойдет в образе Плюшкина, «Мертвые души» Н.В.Гоголя.
Во второй, центральной сцене трагедии, Барон спускается в свой подвал (метафора дьявольского
святилища, алтаря преисподней), чтобы ссыпать горсть накопленных золотых монет в шестой сундук
– «еще неполный». Здесь Барон исповедуется перед золотом и перед самим собой, затем зажигает
свечи и устраивает «пир», сквозной образ «Маленьких трагедий», то есть совершает некое таинство,
служит своего рода мессу золоту. Этому «мистическому» подтексту соответствуют евангельские
парафразы в исповеди Барона:
… Читал я где-то,
Что царь однажды воинам своим
Велел снести земли по горсти в кучу,
И гордый холм возвысился – и царь
Мог с вышины с весельем озирать
И дол, покрытый белыми шатрами,
И море, где бежали корабли.
Так я, по горсти бедной принося
Привычну дань мою сюда в подвал,
Вознес мой холм – и с высоты его
Могу взирать на все, что мне подвластно.
Что не подвластно мне? Как некий демон
Отселе править миром я могу…
Груды золота напоминают Барону «гордый холм», с которого он мысленно взирает на все, что
ему подвластно, – на весь мир. И чем ниже подвал, тем согбеннее поза Барона, склонившегося над
золотом, тем выше возносится его демонический дух. Воспоминание Барона о вдове, которая нынче
принесла «дублон старинный», «но прежде / С тремя детьми полдня перед окном … стояла на
коленях, воя», негативно связана с притчей о бедной вдове, пожертвовавшей последний лепт на храм.
Это перевернутое изображение евангельской сцены. Барон мыслит себя Богом, так как деньги дают
ему неограниченную власть, золото для Барона – лишь символ власти над бытием. Деньги спят в
сундуках «сном силы и покоя, / Как боги спят в глубоких небесах»; властвуя над ними, Барон
властвует и над богами. Барон много раз повторяет: «Я царствую!» - и это не пустые слова. В отличие
от Альбера, он ценит деньги не как средство, а как цель, ради них он готов терпеть лишения не
меньше, чем вдова с детьми, ради них он победил страсти, он аскет в том смысле, в каком аскетом
был Эпикур, ценивший не обладание, но сознание возможности обладания. Недаром в монолог
Барона включен Эпикуров образ "спящих богов" (см. Ю.М.Лотман). Отец считает сына врагом не
потому, что тот плох, но потому, что – расточителен; его карман – это дыра, через которую может
утечь святыня золота. Но золото, ради которого побеждены страсти, само становится страстью, –
побеждает «рыцаря» Барона. Чтобы подчеркнуть это, Пушкин вводит в действие ростовщика
Соломона, который ссужает бедного сына богача Барона деньгами и в конце концов советует
отравить отца. С одной стороны, жид – антипод Барона, он ценит золото, как таковое, лишен и
лишь средство, цена «рыцарской» жизни. Но чтобы уплатить эту цену, достичь этой цели, Альбер, исповедующий «благородную» философию, готов следовать низменным советам «презренного ростовщика». Все трактовки образа Альбера (и Барона) сводятся к двум «вариантам». Согласно первому – виноват дух времени («Ужасный век, ужасные сердца!»); за каждым из героев – своя правда, правда социального принципа – нового и устаревшего (Г.А.Гуковский). Согласно второму – виноваты оба героя; сюжет сталкивает две равновеликие неправды – Барона и Альбера (Ю.М.Лотман). Герцог изнутри рыцарской этики оценивает поведение героев, называя старшего «безумцем», младшего – извергом. Такая оценка не противоречит пушкинской. Барон – отец молодого рыцаря Альбера; воспитан прежней эпохой, когда принадлежать к рыцарству значило прежде всего быть смелым воином и богатым феодалом, а не служителем культа прекрасной дамы и участником придворных турниров. Старость освободила Барона от необходимости надевать латы, зато любовь к золоту переросла в страсть. Впрочем, не деньги как таковые влекут к себе Барона, но мир идей и чувств с ним связанных. Это резко отличает Барона от многочисленных «скупцов» русской комедии XVIII века, в том числе и от «Скопихина» Г.Р.Державина, эпиграф из которого был первоначально предпослан трагедии; «скрещение» комедийно-сатирического типа скупца и «высокого» накопителя типа Барона произойдет в образе Плюшкина, «Мертвые души» Н.В.Гоголя. Во второй, центральной сцене трагедии, Барон спускается в свой подвал (метафора дьявольского святилища, алтаря преисподней), чтобы ссыпать горсть накопленных золотых монет в шестой сундук – «еще неполный». Здесь Барон исповедуется перед золотом и перед самим собой, затем зажигает свечи и устраивает «пир», сквозной образ «Маленьких трагедий», то есть совершает некое таинство, служит своего рода мессу золоту. Этому «мистическому» подтексту соответствуют евангельские парафразы в исповеди Барона: … Читал я где-то, Что царь однажды воинам своим Велел снести земли по горсти в кучу, И гордый холм возвысился – и царь Мог с вышины с весельем озирать И дол, покрытый белыми шатрами, И море, где бежали корабли. Так я, по горсти бедной принося Привычну дань мою сюда в подвал, Вознес мой холм – и с высоты его Могу взирать на все, что мне подвластно. Что не подвластно мне? Как некий демон Отселе править миром я могу… Груды золота напоминают Барону «гордый холм», с которого он мысленно взирает на все, что ему подвластно, – на весь мир. И чем ниже подвал, тем согбеннее поза Барона, склонившегося над золотом, тем выше возносится его демонический дух. Воспоминание Барона о вдове, которая нынче принесла «дублон старинный», «но прежде / С тремя детьми полдня перед окном … стояла на коленях, воя», негативно связана с притчей о бедной вдове, пожертвовавшей последний лепт на храм. Это перевернутое изображение евангельской сцены. Барон мыслит себя Богом, так как деньги дают ему неограниченную власть, золото для Барона – лишь символ власти над бытием. Деньги спят в сундуках «сном силы и покоя, / Как боги спят в глубоких небесах»; властвуя над ними, Барон властвует и над богами. Барон много раз повторяет: «Я царствую!» - и это не пустые слова. В отличие от Альбера, он ценит деньги не как средство, а как цель, ради них он готов терпеть лишения не меньше, чем вдова с детьми, ради них он победил страсти, он аскет в том смысле, в каком аскетом был Эпикур, ценивший не обладание, но сознание возможности обладания. Недаром в монолог Барона включен Эпикуров образ "спящих богов" (см. Ю.М.Лотман). Отец считает сына врагом не потому, что тот плох, но потому, что – расточителен; его карман – это дыра, через которую может утечь святыня золота. Но золото, ради которого побеждены страсти, само становится страстью, – побеждает «рыцаря» Барона. Чтобы подчеркнуть это, Пушкин вводит в действие ростовщика Соломона, который ссужает бедного сына богача Барона деньгами и в конце концов советует отравить отца. С одной стороны, жид – антипод Барона, он ценит золото, как таковое, лишен и 95
Страницы
- « первая
- ‹ предыдущая
- …
- 93
- 94
- 95
- 96
- 97
- …
- следующая ›
- последняя »