Литературные знаки и коды в прозе Е.И.Замятина: функции, семантика, способы воплощения. Попова И.М. - 24 стр.

UptoLike

Составители: 

рованы все жители до одного, – и трепетные губы их шептали: Сатана!». [Салтыков-Щедрин, 1969: 8;
398].
Фита, как и Угрюм-Бурчеев, «истребляет» соборы и учреждает «прямоезжие дороги и бараки,
наподобие холерных». Разница только в том, что Фита «во избежание предрассудков» рушит все с
помощью «сарацинов», этот термин позволяет автору намекнуть и на вневременную, то есть
всевременную дьявольскую суть разрушений накопленного народами культурного достояния, на
дикость, варварство деспотии, на попрание национальных чувств народа, со стороны властителей всех
эпох (сарациныназвание арабского населения в античном мире и средневековой Европестало
нарицательным словом, обозначающим всякого врага веры, дикого язычника).
Е. Замятин делает в сказке еще один намек на «дикость» политики правительства: «Тут вспомнили
жители: не больно давно приходил по собор Мамай татарский, от Мамая откупилисьавось, мол, и от
Фиты откупимся. В складчину послали Фите ясак: трех девиц красивейших, да чернил четверть». Но
Фита оказался крепче: «Мамай вашмямля, а у меня сказа-
нои аминь». [Замятин, 1989].
Замятинский Фита повторяет щедринского Угрюм-Бурчеева, который «всегда идет напролом, как
будто дорога
< ... > принадлежит исключительно им, < ... > идиот властный раздробляет пополам всевозможные рож-
ны и совершает свои, так сказать, бессознательные злодеяния вполне беспрепятственно». [Салтыков-
Щедрин, 1969: 8; 400]. И Фита, и Угрюм-Бурчеев сознают себя «благодетелями человечества». Фита
«ходит гоголем» после уничтожения храма: «Чудаки вы, жители. Ведь ядля народа». [Замятин, 1989:
514].
Их мечта-бред сделать так, чтобы «ни прошедшего, ни будущего, а потому летоисчисление отменя-
ется», «ни бога, ни идоловничего». [Салтыков-Щедрин, 1969: 8, 406].
Профанация полицейскими режимами понятия свободы становится основной темой «Третьей сказ-
ки про Фиту». Насилие приобретает более изощренную, лицемерную форму, когда прикрывается поня-
тиями всеобщего блага, равенства и свободы. Для Замятина эта проблема была особенно болезненной,
сквозной для всего его творчества. Свобода предполагает не нивелирование и уравнивание всех и вся, а
вечное изменение, совершенствование личности.
В «Третьей сказке про Фиту» связь с щедринской традицией усиливается. Определенная родствен-
ность этого произведения с «Историей одного города» проявилась в сюжетных схождениях, в реминис-
ценциях, скрытых цитатах и их творческом переосмыслении, проецировании на социально-
историческую ситуацию своей эпохи.
Сказка начинается с того, что «жители вели себя отменно хорошои в пять часов пополудни Фита
объявил волю, а будошников упразднил навсегда. С пяти часов пополудни у полицейского правления, и
на всех перекрестках, и у будоквезде стояли вольные» (намек на профанацию свободы после Ок-
тябрьской революции). [Замятин, 1989: 516].
Хотя «вольные в чуйках свое дело зналичисто будошниками родились», жители радовались «сво-
боде» и «друг перед дружкой наперебой ... ломились посидеть в остроге». Сарказм Замятина направлен
не столько на лицемерие властей, сколько на «глуповскую восторженность и обычное глуповское лег-
комыслие», в результате которых «воров и душегубов выгнали на все четыре стороны, и желавшие жи-
тели помаленьку в остроге разместились». [Замятин, 1989: 516].
Фита повторяет «систематический бред» своего предшественника Угрюм-Бурчеева, в котором, до
последней мелочи были урегулированы все подробности будущего устройства «образцового города».
Он издает указ: «Сим строжайше предписывается жителям неуклонная свобода песнопений и шест-
вий в национальных костюмах < ... >. Но жители стеснялись и прятались по мурьям: темный народ!
Пустил Фита по мурьям вольных в чуйкахвольные убеждали жителей не стесняться, потому нынче
воля, убеждали в загривок и под сусало и, наконец убедили... Единогласно и ликующе жители пели, со-
ответственно тексту примерного песнопения:
Славься, славься, наш добрый царь.
Богом нам данный Фитагосударь». [Замятин, 1989: 518].