Литературные знаки и коды в прозе Е.И.Замятина: функции, семантика, способы воплощения. Попова И.М. - 41 стр.

UptoLike

ВУЗ: 

ТГТУ | Тамбов

Составители: 

Рубрика: 

В конце произведения Замятин дает, на наш взгляд, расшифровку своего понимания термина
«детскость», делая слово «ребенок» синонимичным слову зверь-медведь. «Келбуйские и орлов-
ские», как и четверо со звезды – «древляне», «дикие», «медведи», мажущие своей кровью губы ты-
сячелетней каменной бабе. Медведь – одновременно сквозной символ язычества, первобытности в
«Рассказе о самом главном».
«В мифологических представлениях и ритуале Медведь может выступать как божество (в частно-
сти, «умирающее и возрождающееся»), культурный герой, основатель традиции, предок, родона-
чальник, тотем, духохранитель, хозяин нижнего мира, воплощение души, даритель звериный, двой-
ник человека, его зооморфная ипостась и душа».
В библейской традиции медведь соотносится с персидским царством, несущим смерть и разруше-
ние. В Ветхом и Новом заветах рисуется образ медведя как апокалиптического зверя. «Библейские тек-
сты оказали решающее влияние на последующее символическое отождествление медведя с сатаной».
Думается, что Замятин использует этот образ сразу в двух смыслах: и в древнемифологическом, и в
библейском.
Пятеро келбуйских мужиков «по-медвежьи» проходят к поляне, где по пояс в земле стоит «камен-
ная баба с желтой тысячелетней улыбкой». У них «медвежьи двустволки». Они «вваливаются все разом
в еще распахнутого настежь Куковерова. Лица «мохнатые».
Во время боя люди кажутся дерущимися медведями: «Чей то мохнатый кряк; тишина... крик, кула-
ки, зубы, бороды,
мать – залпом. Кусты трещат, с ревом прет стоголовый медведь, рты разинуты – но никто не слышит,
кровь на траве – но это все равно: через камень, через бревно, через человека, через себя...». [Замятин,
1989: 425].
Образ медведя принимает мужчина с темной звезды: в момент катастрофы «обеими руками он
крепко держит свою бушующую голову, глаза круглы – как у ребенка, как у зверя. Он протягивает руки
к Земле – «медведице» – «косматой, прекрасной, страшной Земле – чтобы закричать ей навстречу, как
на заре зверь – чтобы в пьяной радости схватить ту, другую женщину, сжать ее грубо, жестоко, нежно».
[Замятин, 1989: 434].
В момент гибели медведям уподобляется вся дикая Земля: «Из ворочающихся, как медведи, встаю-
щих на дыбы изб – выскакивают келбуйские, орловские, и все бегут куда-то, падают в горячие трещи-
ны». [Замятин, 1989: 436].
Сопоставление двух синонимических символов в произведении Е.И. Замятина доказывает, что с
помощью интертекстуальных связей утверждается авторская мысль: детскость человечества это его не-
доразвитость, недозрелость, возможность и необходимость дальнейшего становления.
У Достоевского тема детства имела кроме философского, еще и ярко выраженный нравственный
аспект. Дети – это «индикаторы» состояния мира. Будущая гармония мира соизмерена в художествен-
ном мире Достоевского со «слезинкой ребенка». Тема страдания детей в «больном мире», проходя-
щая через романы «Униженные и оскорбленные», «Неточка Незванова», «Преступление и наказа-
ние», «Подросток», «Братья Карамазовы», находит продолжение в творчестве Замятина.
Забитые дети туберкулезного Тимоши, который ставит на них эксперимент: «Покусится ли Бог
на их жизнь?» и заставляет есть их из одной миски с собой в «Уездном»; страдающий от побоев го-
лубоглазый мальчишка из рассказа «Трамвай», забитый Степка, с оторванным ухом, из «Севера»;
несмышленый Васятка, на котором вымещает зло за свою погубленную жизнь Афимья из «Чрева»;
сирота Ганька, принявшая мучительную смерть от рук Софьи – это далеко не полный перечень
«страдающих» детей в творчестве Е.И. Замятина.
Финальная мысль «Рассказа о самом главном» выражается у Замятина непрямо, намеком, подразу-
мевающим отсутствие директивности, сомнение в истинности, осуществляемое чисто замятинским
«приемом умолчания», буквально выраженным орфографическим многоточием.
Особая значимость категории «женственного» для идейно-эстетической системы творчества Замя-
тина очевидна.
И она отталкивается от идеи Достоевского.
«Известно, что от гностиков до христианских мыслителей начала XX века в христианстве жило
смутное, но горячее, настойчивое чувство Мирового Женственного Начала», – чувство, что Начало это

Страницы