ВУЗ:
Составители:
Рубрика:
Священника Дьюли и Благодетеля заботят только внешнее «благообразие жизни» как сдерживаю-
щий свободу фактор (стена), а их оппонентов – внутренний безудерж при полном безразличии к заве-
денным «культурным приличиям». Но это лишь две стороны медали свободы зла, углубленно исследо-
ванной в «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевского и творчески преломленной в романе «Мы»
Замятина.
Диди и О'Кэлли нужно «одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность
ни стоила и к чему бы ни привела»: «Ну что за охота хотеть по табличке?». [Достоевский, 1973: 5, 114]
Замятин показывает последствия такого хотения в «Островитянах» и в романе «Мы».
Поведение островитян вызывает в памяти обвинение, брошенное толпе «подпольным»: «Хоть ум у
вас и работает, но сердце ваше развратом помрачено, а без чистого сердца – полного, правильного созна-
ния не будет, всякий порядочный человек нашего времени есть и должен быть трус и раб. Это закон при-
роды всех порядочных людей на земле». [Достоевский, 1973: 5, 125].
Мнение парадоксалиста совпадает с мнением о человечестве Великого Инквизитора Достоевского и
Благодетеля Замятина. Подспудно оно присутствует в «Завете принудительного спасения» викария
Дьюли. «Земная логика» якобы торжествует после казни влюбленного Кембла: «Если бы государство
насильно вело слабые души единым путем – не пришлось бы прибегать к таким печальным, хотя и
справедливым мерам... Спасение приходило бы математически неизбежно, понимаете: математически?»
– провозглашает викарий. [Замятин, 1989: 303].
Но «торжество» это означает лишь «богооставленность». Ее особенно остро ощущают те, кто лю-
бит: «Мисс Дьюли закричала странным, не джесмондовским голосом: Нет, нет, ради бога! Остановите,
оста...». Дальше уже не было слышно: чешуя бешено закрутилась, запестрела платками и криками.
Солнце торжествовало, розовое и равнодушное. Все было черно и тихо, провалился весь мир. Вопить и
кричать – никто не услышит и ничего не сделает». [Замятин, 1989: 301].
Никто сильнее и убедительнее, чем Достоевский, не изображал саморазрушительности свободы, не
показал с такой художественной страстностью, как протестант превращается в «подпольного человека»
– и начинается мистическое разложение, распад личности. «Одинокая свобода оборачивается одержи-
мостью. Упрямый протест разрешается внутренним пленом. И более того, свобода превращается в при-
нуждение и насилие». [Недзвецкий, 1992].
Такова свобода 1 – 330 и ее друзей из Мефи. В.А. Недзвецкий увидел в этой героине «по существу
всего лишь дурную крайность» Благодетеля, «ученицу дьявола в новом обличьи».
«Антиномия человеческой свободы разрешается только в любви. Несвободная любовь вырождается
в страсть, страсть становится началом порабощения и насилия – и для любимого, и для влюбленного.
Великий Инквизитор для Достоевского есть прежде всего жертва любви, несвободной любви к
ближнему, любви к несвободе, любви через несвободу. <...> Истинная любовь возможна только в сво-
боде, только как любовь к свободе человека». [Фроловский, 1990]. Эту мысль русского философа
Г.В. Фроловского Е.И. Замятин через интертекст Достоевского воплощает в образах своих главных ге-
роев.
Сознавая, что человек не должен становиться «органным штифтиком», «погнутым болтом» в госу-
дарственной машине, 1 – 330 не поняла, что в системе авторитарных отношений «органическое братст-
во, организованное хоровым началом», мало чем отличается от «муравейника» Достоевского или от
Единого государства под «мудрым водительством Благодетеля».
Примечательно, что поэмы героев Достоевского и Замятина создаются «для самоосознания», но Д-
503 адресует свои записи в прошлое и будущее одновременно («вы поймете, что мне трудно писать, как
никогда ни одному автору на протяжении всей истории человеческой: одни писали для современников,
другие для потомков, но никто никогда не писал для предков или существ, подобных их диким, отда-
ленным предкам». [Замятин, 1989: 562]. То есть поэма героя Замятина адресована людям эпохи Досто-
евского. Тем самым, Замятин создает своеобразный вселенский мост между различными эрами жизни
человечества, между произведением Ивана Карамазова и своим, используя интертекст писателя XIX
столетия. Замятин дает новую интерпретацию сюжетной ситуации «Легенды о Великом инквизиторе» в
своей антиутопии, где важным составляющим для уяснения идейно-эстетической позиции автора рома-
Страницы
- « первая
- ‹ предыдущая
- …
- 45
- 46
- 47
- 48
- 49
- …
- следующая ›
- последняя »
