ВУЗ:
Составители:
Рубрика:
Эссе
Аптекарь Янсон в 1948 году построил дачу, чтобы сдавать городским на лето. И себе сделал пристроечку в две
комнаты, над курятником, с видом на парник. Хотел жить долго и счастливо, кушать свежие яички и огурчики, по-
немножку торговать настойкой валерианы, которую любовно выращивал собственными руками; в июне собирался
встречать ораву съемщиков с баулами, детьми и неуправляемой собакой. Господь судил иначе, и Янсон умер, и мы,
съемщики, купили дачу у его вдовы. Все это было бесконечно давно, и Янсона я никогда не видела, и вдову не пом-
ню. Если разложить фотографии веером, по годам и сезонам, то видно, как бешено множится и растет чингисханова
орда моих сестер и братьев, как дряхлеет собака, как разрушается и зарастает лебедой уютное янсоновское хозяйст-
во. Где был насест, там семь пар лыж и санки без счету, а на месте парника валяемся и загораем молодые мы, в бе-
лых атласных лифчиках хрущевского пошива, в ничему не соответствующих цветастых трусах.
В 1968 году мы залезли на чердак. Там еще лежало сено, накошенное Янсоном за год до смерти Сталина.
Там стоял большой-большой сундук, наполненный до краев маленькими-маленькими пробочками, которыми Ян-
сон собирался затыкать маленькие-маленькие скляночки. Там был и другой сундук, кованый, страшно сухой
внутри на ощупь; в нем чудно сохранились огромные легкие валенки траурного цвета, числом шесть. Под вален-
ками лежали, аккуратно убранные в стопочку, темные платья на мелкую, как птичка, женщину; под платьями – уже
распадающиеся на кварки серо-желтые кружева – их можно было растереть пальцами и просыпать на дно сундука,
туда, где лежала, растертая и просыпанная временем, пыль неопознаваемого, неизвестно чьего, какого-то чего-то.
В 1980 году, в припадке разведения клубники, мы перекопали бурьян в том углу сада, где, по смутным воспо-
минаниям старожилов, некогда цвел и плодоносил аптекарский эдем. На некоей глубине мы откопали некий боль-
шой железный предмет, испугались, выслушали заверения тех же старожилов, что это не снаряд, потому что во
время войны сюда ничего не долетало, опять испугались и зарыли это, притоптав. Когда перекладывали печку, ни-
чего янсоновского не нашли. Когда меняли печную трубу – тоже. Когда кухня провалилась в подпол, а рукомойник
в курятник, – очень надеялись, но напрасно. Когда заделывали огромную дыру, оставленную пролетариатом между
совершенно новой трубой и абсолютно новой печью, – нашли брюки и обрадовались, но это были наши же собст-
венные брюки, потерянные так давно, что их не сразу опознали. Янсон рассеялся, распался, ушел в землю, его мир
был уже давно и плотно завален мусором четырех поколений мира нашего. И уже подросли такие возмутительно
новые дети, которые не помнили украденной любителями цветных металлов таблички "М.А. Янсонъ", не кидались
друг в друга сотнями маленьких-маленьких пробочек, не находили в зарослях крапивы белый зонтик заблудившей-
ся, ушедшей куда глаза глядят валерианы.
Летом прошлого, 1997 года, обсчитавшись сдуру и решив, что даче нашей исполняется полвека, мы решили
как-нибудь отпраздновать это событие и купили белые обои с зелеными веночками. Пусть, подумали мы, в том
закуте, где отваливается от стены рукомойник, где на полке стоят банки засохшей олифы и коробки со слипши-
мися гвоздями, – пусть там будет Версаль. А чтобы дворцовая атмосфера была совсем уж роскошной, мы старые
обои отдерем до голой фанеры и наклеим наш помпадур на чистое. Евроремонт так евроремонт.
Под белыми в зеленую шашечку оказались белые в синюю рябу, под рябой – серовато-весенние с плакучими
березовыми сережками, под ними лиловые с выпуклыми белыми розами, под лиловыми – коричнево-красные,
густо записанные кленовыми листьями, под кленами открылись газеты – освобождены Орел и Белгород, празд-
ничный салют; под салютом – "народ требует казни кровавых зиновьевско-бухаринских собак"; под собаками –
траурная очередь к Ильичу. Из-под Ильича пристально и тревожно, будто и не мазали их крахмальным клейсте-
ром, глянули на нас бравые господа офицеры, препоясанные, густо усатые, групповой снимок в Галиции. И уже
напоследок, из-под этой братской могилы, из-под могил, могил, могил и могил, на самом дне – крем "Усатин" (а
как же!) и: "Все высшее общество Америки употребляет только чай Kokio букет ландыша. Склады чаев Дубини-
на, Москва Петровка 51", и: "Отчего я так красива и молода? – Ионачивара Масакадо, выдается и высылается
бесплатно", и: "Покупая гильзы, не говорите: "Дайте мне коробку хороших гильз", а скажите: ДАЙТЕ ГИЛЬЗЫ
КАТЫКА, лишь тогда вы можете быть уверены, что получили гильзы, которые не рвутся, не мнутся, тонки и ги-
гиеничны. ДА, ГИЛЬЗЫ ТОЛЬКО КАТЫКА".
Начав рвать и мять, мы все рвали и мяли слои времени, ломкие, как старые проклеенные газеты; рвали газе-
ты, ломкие, как слои времени; начав рвать, мы уже не могли остановиться – из-под старой бумаги, из-под наслое-
ний и вздутий сыпалась тонкая древесная труха, мусорок, оставшийся после древоточца, после мыши, после Ян-
сона, после короедов, после мучного червя с семейством, радостно попировавших сухим крахмалом и оставив-
ших после себя микрон воздушной прокладки между напластованиями истории, между тектоническими плитами
чьих-то горестей.
Литература – это всего лишь буквы на бумаге, – говорят нам сегодня. Не-а. Не "всего лишь". В этой руко-
мойне, пахнущей мылом и подгнившими досками, была спальня аптекаря Янсона; намереваясь жить скромно,
долго и счастливо, он любовно оклеивал ее сбереженными с детства газетами, – стопочка к стопочке, пробочка к
пробочке, ничего не надо выбрасывать, а сверху обои, – аккуратный, должно быть, и чистый, обрусевший швед,
он уютно и любовно устроил себе спаленку, – частный уголок, толстая дверь с тяжелым шпингалетом, под полом
– свои, чистые куры. В смежной каморке, с балконом, с окном на закат, на черные карельские ели, – столовая-
гостиная: можно кушать кофе с цикорием, можно, сидя в жестком лютеранском кресле, думать о прошлом, о бу-
Страницы
- « первая
- ‹ предыдущая
- …
- 17
- 18
- 19
- 20
- 21
- …
- следующая ›
- последняя »
