Смысл жизни человека в философско-антропологическом измерении. Стрелец Ю.Ш. - 115 стр.

 слышащего только рациональный голос абсолютного), то у Достоевского
формальная структура нравственности наполнена содержанием, любовью,
имеет "сердце", как метафизическую, а не только психологическую, основу
нравственности.
      Легок ли труд любви? Библейское "иго Мое легко" говорит, как
будто, о возможности для человека нести это бремя, этот "крест". Однако
"иго" остается таковым, тем более, когда речь идет о любви к врагу. Была
бы нужда в заповедании любви к врагу, если бы это дело оставалось
простым и легким? Риторический характер вопроса показывает ложность
критики заповеди любви имморалистами ницшеанского типа, которые
утверждают, что человек всегда ставит перед собой задачу по силам;
поскольку же возлюбить врага легче, чем побороть его силой, значит,
проповедники любви − слабые существа, недостойные звания человека с
большой буквы. Ложность силлогизма и проистекает из представления о
любви как легком деле. Любовь здесь редуцируется до бытовых
проявлений в виде "размягченности", беззащитной расположенности к
противнику и т.п. На самом деле, любовь в своем полном и
нередуцированном виде − едва ли не самая трудная задача, выходящая за
рамки благоразумия и справедливости.
      Имморалисты, таким образом, борются с собственными бытовыми
представлениями. Любовь к "дальнему" (высшему, совершенному
человеку) − незамечаемая "абстракция желания" увидеть его в ближнем, но
рефлексируемая в виде резкого отделения возможного от действительного.
На бытовой морали ставится крест как на мещанской, а бытийная
утверждается посредством оторванной от земного содержания
перфекционистской цели, то есть утопической мечты. Рациональным
зерном ницшеанского имморализма является упование на сильного
человека и потому ответственного за все, прежде всего, за себя
подлинного: прежде чем возлюбить ближнего, надо возлюбить себя,
ощутить в себе необходимые силы, уверенность, твердость характера,
равную добродетели и т.п. В тени, однако, остается обусловленность
любви к себе любовью к Богу, обусловленность ответственности совестью.
      Итак, любовь к Богу и любовь к ближнему "связывается" любовью к
себе, последняя онтологически бескорыстна, то есть является базой
отношения к себе как к цели (даже в случае самопринуждения или
самопожертвования), ведь речь идет о себе не как биологическом,
социальном или даже духовном существе на уровне существования, а как о
целостной сущности, морально аутентичной и подлинно бытийной.
      Любовь к себе многопланова, разнообразна: одно в себе мы
культивируем, с другим боремся; одни формы своего бытия признаем
своими, другие − чуждыми нам, навязанными извне или нами самими по
разным, более или менее частным, основаниям. Любить ближнего "как
самого себя" значит, поэтому, столь же многообразно к нему относиться,

                                                                     115