Бывший вундеркинд. Мое детство и юность / пер. с англ. В.В. Кашин. Винер Н. - 107 стр.

факультета был очень способный еврейский мальчик из России. Однажды несколько
наших студентов присутствовали на небольшой вечеринке в доме домовладельца
вышеназванного паренька, главного лесничего в отставке, тупость которого мы,
естественно, связывали с его профессией. Не помню всех обсуждаемых нами проблем,
но мой друг философ попросил меня немного рассказать о работе Бертрана Рассела.
После моего недолгого рассказа мой приятель-студент произнес: «Но он не
принадлежит ни к одной школе».
     Эта фраза сильно потрясла меня: судить о философе, исходя не из значимости его
работы, а из того, к какой группировке он относился! Фактически, я уже не впервой
слышал о подобном стадном подходе к интеллектуальным вопросам, широко
распространенном в Германии того времени, но не ограниченном её пределами, однако
до этого я никогда не сталкивался с первоклассным образчиком такого рода педантизма.
Правда, я сталкивался с коллективным манифестом американских неореалистов. Но
слабость этой группы была столь очевидной, что мне их солидарность и эмоциональная
взаимная поддержка напоминала взаимовыручку студентов, возвращающихся домой
после напряженного футбольного матча, за которым последовал буйный вечер, по
одиночке они буквально не смогли бы держаться на ногах.
     Однако когда я увидел подобное явление в Германии, оно представилось чем-то
большим, чем просто объединение, поддерживающих друг друга единомышленников.
Под этим ясно читалось, что право человека мыслить находилось в зависимости от того,
имел ли он правильных друзей. Позднее, когда мне предстояло вернуться в
Соединенные Штаты, я обнаружил, что имел неправильных друзей. Я учился у
выдающихся людей, но их имена не были популярны в Америке. Гарвардский
математический факультет ни за что не хотел меня принять, потому что большей частью
я изучал математику в Кембридже и Геттингене. Когда после войны комплектовался
новый факультет в Принстоне, я уже в достаточной мере имел репутацию одинокого
волка и не мог быть поэтому приглашен туда. Правда, два этих университета (совместно
с Чикагским) никогда не достигли той степени корпоративного изоляционизма, какая
была присуща некоторым германским университетам. Однако они прошли большой
путь в этом направлении.
     Я посещал курс по теории групп, который вел профессор Ландау и курс по
дифференциальным уравнениям, читаемый великим Гильбертом. Позднее, когда я
лучше познакомился с математической литературой и техникой математического
исследования, я стал яснее понимать этих двух людей. Гильберт был единственным
универсальным математическим гением, которого мне удалось встретить. Его экскурсы
из теории чисел в алгебру и от интегральных уравнений к основам математики
охватывали большую часть всей существовавшей математикой науки. Его работы
отличались ювелирным владением техникой исследования, однако, фундаментальные
идеи никогда не уходили на второй план. Он был не столько специалистом практиком,
сколько великим математическим умом. Его работа была всеобъемлющей, потому что
его видение было всеобъемлющим. Он почти никогда не поддавался на какой-нибудь
ловкий прием.
     Напротив, Ландау, был играющим в шахматы mangue. Он верил в то, что
математику можно представить как ряд комбинаций, аналогичных тем, что возникают
на шахматной доске, и не верил в ту часть математики, которая не выражается
условными значками и составляет стратегию и тактику практических манипуляций. Он
не верил в математический стиль и как следствие этого, его книги, при всей их
содержательности, читаются как Sears-Roebuck каталог.
     Интересно сопоставить их работы с работами Харди, Литлвуда и Харальда Бора,
притом, что все они были зрелыми людьми высокой культуры. Ландау, с другой
стороны, обладал интеллектом, но не имел ни вкуса, ни объективного суждения, ни
философской базы.