Бывший вундеркинд. Мое детство и юность / пер. с англ. В.В. Кашин. Винер Н. - 121 стр.

время отчетливо сознавал, что наш дом был лишь декорацией амурного балета для их
утонченных душ, и что они относились к нам с полным безразличием, если не с
презрением. Я также знал и то, что если бы хоть на миг показал этим беглецам закулисное
поведение родителей при всей их сценической элегантности, то если бы мои родители
только заподозрили это, мне не было бы никакой жизни. В конце концов, мои родители
осознали, что в поведении этих легкомысленных существ, словно разыгривающих
чеховский вишневый сад, было нечто презрительное в отношении нас, и их визиты стали
более редкими, пока не прекратились совсем. С самого начала отец был страстным
противником коммунистов. По меньшей мере, частично это происходило из-за того, что
его близкими знакомыми в России были такие люди как Милюков, который был
меньшевиком и сотрудничал со злосчастным правительством Керенского. Самым
разумным для отца было бы сохранить достаточную связь с новой Россией, нравилась она
ему или нет, чтобы иметь возможность до конца понять происходящее и даже
предупредить правительство Соединенных Штатов о новых опасностях, которые могли
возникнуть. Однако со времени революции не только научные исследования отца все
более отдалялись от России, но и нить за нитью рвались его личные контакты с ней. Он
опубликовал книгу о России, – какой она представлялась с американской точки зрения, но
книга основывалась на безнадежно устаревших фактах. Короче говоря, отдаление отца от
России повлекло за собой нежелание выполнять прежние обязанности в Гарварде,
связанные с приезжающими из России. Я также не сомневаюсь, что его отход от
исследований славянских языков, был ещё одной из причин, заставивших Лоуэлла
позднее недоброжелательно отнестись к просьбе отца о продолжении работы в Гарварде
после достижения пенсионного возраста.
       Общественное мнение все больше склонялось на сторону союзников, и
  становилось очевидным, что мы вступим в войну на их стороне. Во втором семестре
  была создана организация по обучению офицеров над названием Гарвардский полк, в
  который я сразу же вступил. Глубокой зимой в тонкой летней форме мы тащились по
  снегу к бейсбольной площадке на солдатском поле, где нас официально приняли в
  Школу солдат и Школу новобранцев. Когда наступила весна, мы продолжали
  тренировки на открытом воздухе за гарвардским стадионом и совершили несколько
  марш-бросков и вылазок. Мы маршем добрались до государственного хранилища
  ружей в Уэйкфилде, где несколько дней занимались огневой подготовкой. Несмотря на
  слабое зрение, я единственный в жизни раз сделался отличным стрелком. Но в этом,
  скорее всего, была заслуга не моя, а моего инструктора – некоего мистера Фуллера,
  бостонского маклера.
       После этого Гарвардский полк оставил нас в неопределенном положении. Но я
  намеревался летом поехать в Платтсбург и подготовиться к зачислению в резервный
  состав. Все это, конечно, зависело от того, найду ли я работу на следующий год. Я
  встречался со многими деканами и заведующими кафедрами, искавшими новых
  кандидатов для пополнения штатов, но, похоже, что никто из них сильно не
  заинтересовался мною, а профессор Перри уверил меня, что я не заслуживаю отменной
  рекомендации. Действительно, в то время я не был многообещающим преподавателем,
  но я не мог отделаться от мысли, что сдержанное ко мне отношение частично
  проистекало из-за моего юного возраста и консервативного нежелания
  экспериментировать с неизвестностью. Все же большая часть трудностей была
  следствием моего развития. Годом раньше мне легко было получить ассистентскую
  должность, поскольку она не влекла за собой конкуренции со старшими, более
  уважаемыми гарвардскими преподавателями в сфере их интересов. Теперь же, по
  истечении года, обстоятельства переменились. Я просил место преподавателя, а вместе с
  ним и возможность карьеры в той области, где было мало мест, и где они были уже
  давно поделены. А это было уже больше того, что гарвардские преподаватели желали