Бывший вундеркинд. Мое детство и юность / пер. с англ. В.В. Кашин. Винер Н. - 140 стр.

определенного не обещал. Он предложил мне заняться прикладной математикой.
Получилось так, что в свою первую исследовательскую работу на факультете я
выполнил в области чистой математики, но моя настоящая счастливая 33-летняя связь с
факультетом математики МТИ и мои контакты с инженерами и техническими
проблемами придали моим чисто математическим исследованиям прикладную окраску,
так что можно сказать, что в какой-то степени я выполнил пожелание профессора
Тейлора.
     В то время Гарвард был вовлечен в грандиозную дискуссию о еврейской
процентной норме. Для поддержания своей идеи о Гарварде как единого учреждения и
колыбели правящего класса ректор Лоуэлл предложил установить определенный
процент, ограничивающий прием евреев в университет. Всем был ясно, что это
административная мера, поэтому любой, выступающий против, рисковал обжечься. Мой
отец занял бескомпромиссную позицию, выступая против численного ограничения
еврейских студентов; и я горжусь тем, что когда эта несправедливая и унизительная
акция встала на повестку дня, мать без колебаний поддержала отца. Все это
происходило в то время, когда я сам искал прочного основания своей профессиональной
деятельности. Моё чувство принадлежности к группе, с которой несправедливо
обходились, разрушило последние узы дружбы и привязанности к Гарварду.
     В детстве я не знал всех существующих антисемитских предрассудков. Родители
имели много друзей, которые любили их и восхищались ими, держась на определенном
расстоянии, но мало было таких людей, к которым они могли пойти без приглашения
или от которых они сами могли ожидать подобного визита. Не думаю, чтобы это
происходило из-за того, что большая часть гарвардских коллег отца отвергла бы мою
семью, скорее это было обусловлено боязнью родителей столкнуться с таким
отвержением.
     Это отражалось и на нас, детях. Очень немного детей гарвардских преподавателей
позволяли мне навещать их без предварительной договоренности. Таким образом, я
должен был искать товарищей в основном из неуниверситетских семей, и, в конечном
счете, мне кажется, что это было неплохо.
     Что касается происхождения семейной робости, то думаю, что её истоки весьма
различны. Возможно, что наша принадлежность к еврейской национальности, была не
столь существенна по сравнению с тем обстоятельством, что мы были
новоамериканцами среди старых американцев и выходцами с Запада среди
новоангличан, жителей восточных штатов. Во всяком случае, эта принадлежность
несколько усугубляла то относительно изолированное положение, в котором оказались
мы, дети. Но все эти детали являются несущественными в сравнении с другими
особенностями моего положения в детстве.
     Однако к концу первой мировой войны мне стало доподлинно известно о
существовании антисемитских предрассудков более зловещего характера. В то время
стало обычным явлением, когда друзья и доброжелатели с факультетов стали
предупреждать еврейских мальчиков о том, что их шансы утвердить себя на
академическом поприще, очень незначительны. Это явление иллюстрирует
существовавшее тогда положение вещей, продолжавшееся длительное время, но, по
всей вероятности, исчезнувшее вследствие переоценки отношения к различным
национальностям, имевшее место во время и после второй мировой войны.
     Я с удовлетворением наблюдал не только за тем, как менялось отношение к
еврейским ученым в университетах, но и за тем, как изменялось отношение самих
еврейских ученых к окружающей среде. Со спадом антисемитизма исчезли негодование
и страх со стороны еврейских ученых, что значительно расширило их возможности
участвовать в решении проблем всего общества. То, что эта перемена и зрелость
суждений появилась в тех кругах, которые я наблюдаю каждый день, это факт, в