Бывший вундеркинд. Мое детство и юность / пер. с англ. В.В. Кашин. Винер Н. - 149 стр.

серьезной последующей работы в то время, когда другие овладевают зачатками своей
профессии.
     Более того, мне посчастливилось учиться у очень большого человека и наблюдать
за ходом его мыслей. Я говорю так не из-за семейного тщеславия или сыновней
преданности. Треть века я живу жизнью активного ученого, и очень хорошо изучил
интеллектуальные свойства тех людей, с которыми мне приходилось вступать в
общение. Работу моего отца портили взлеты фантазии, под которые он не мог подвести
твердой логической основы, и многие его идеи не выдержали позднейшей критики. Быть
пионером в науке, которая, подобно филологии, не базируется на строй логической
основе, значит неизбежно подвергаться подобному риску. Мой отец был довольно
изолированным исследователем, энтузиастом и человеком, который прежде занимался
другим ремеслом. Это делало его недостатки почти неизбежными, тем не менее, его
влияние в филологии сравнимо с влиянием Есперсена и является предвосхищением
современной филологической школы, представители которой усматривают в истории
языка непрерывную связь поколений и не ограничиваются только изучением развития
его фонетического и грамматического строя. Специалисты по фонетике и семантике в
настоящее время придерживаются взглядов, которые более близки моему отцу, чем
большинству его современников.
     Моя работа под руководством отца может показаться непрерывной цепью
конфликтов, и в самом деле конфликтов было немало. Он был чувствительным
человеком, пережившим отсутствие общего признания, которое, по его мнению, он
заслужил. Во мне он хотел видеть не только своего ученика, но и дружественного
критика, а может быть, и последователя.
     Эти роли одновременно были бы не под силу даже зрелому образованному
филологу, не говоря уже о подростке, каким был я. Если я выражал сомнения в логике
отца, а кое в чём я искреннем сомневался, то меня ругали как дерзкого не уважающего
родителей ребенка. Но в то же самое время я чувствовал страдание отца и то, что он
остро нуждался в одобрении. Я знал, что он ищет одобрения у одного из четырех своих
детей, у которых он только и мог его получить. Поэтому мой защитный гнев и
возмущение были смешаны с жалостью.
     Отец испытывал разочарование из-за того, что не добился на его и, на мой взгляд,
надлежащего своевременного признания. Но никоим образом он не был неудачником и
не считал себя таковым ни с точки зрения своего вклада в науку, ни в своей
академической карьере. Что касается последней, то отец достиг и удерживал звание
полного профессора в Гарварде и, без сомнения, его глубоко уважали как лингвиста и
филолога большой личной одаренности. Однако даже среди уважающих его коллег, мне
кажется, лишь немногие осознавали революционность его позиции в филологии.
Несмотря на то, что он уважал своих гарвардских коллег, представляется весьма
сомнительным, чтобы многие из них имели ту степень филологической эрудиции,
которая бы явилась для отца авторитетной. До того как он отрекся от Германии, а
Германия от него, он жаждал признания от немцев, которое было недостижимо в
замкнутом филологическом мире Германии той поры. Даже когда он порвал со всем, что
связывало его с Германией, мне кажется, он все ещё мысленно устремлялся к Европе и
надеялся, что по какому-то волшебству прилетит голубь с оливковой ветвью в клюве. Я
полагаю, что он не ожидал, кроме как во сне, современного положения дел, при котором
европейская ученость в значительной степени сосредоточилась в Америке, когда его
собственная точка зрения, вместо отношения к ней как к выдающемуся предвидению,
была признана и общепринята.
     Однако в действительности успех ожидал отца через пятнадцать лет после смерти,
и едва ли можно было по существу уменьшить трагичность его положения. Стать
трагичной фигурой было возможно даже занимая почетное положение в крупном
университете и пользуясь огромным уважением своих коллег. Такого положения отец