Бывший вундеркинд. Мое детство и юность / пер. с англ. В.В. Кашин. Винер Н. - 25 стр.

если кто-либо испытывает замешательство, то единственно возможным ответом является ответ
индейца: «Me not lost wigwam lost». («Я не заблудился, это вигвам заблудился»).
     Я пребывал в детском неведении, вероятно, до семи-восьми лет, прежде чем стал
обращать внимание на интеллектуальное развитие других детей и мысленно сравнивать
скорость их усвоения с моим собственным. К этому времени процесс овладения чтением и
даже простейшими арифметическими действиями был мной безвозвратно забыт примерно так
же, как обыкновенный ребенок не может восстановить процесс своего обучения речи. По
причине этого, то, что я должен буду сказать о подобных вещах, вряд ли будет отличаться от
истории любого другого ребенка за исключением точного указания года и месяца моей жизни,
когда я проходил ту или иную стадию развития.
     Следует вот что хорошенько запомнить: всякое раннее усвоение является чудом, в том
числе и со стороны ребенка, который впоследствии будет считаться «серым». Когда ребенок
начинает говорить, это значит, что он уже выучил свой первый иностранный язык. В период от
рождения до двух лет наблюдается расцвет интеллектуального развития, равного которому не
бывает в последующей жизни, независимо от того, гениальный ли ребенок или умственно
отсталый. Это развитие действия, а не размышление о действии; спонтанный расцвет новых
талантов, а не сознательная работа ребенка, когда он сам себе становится учителем. Фактом
является то обстоятельство, что у меня начало чтения восходит к возрасту, не превосходящему
и вдвое того возраста, когда многие дети только начинают говорить, и этот процесс теряет
ясные очертания из-за того, что я учился говорить, а не думать о чтении. Позднее, когда я
прочел свои первые учебники (дома под руководством родителей), я встретился с некоторыми,
представлявшими трудности, различиями между заглавными, прописными и рукописными
буквами. В памяти сохранились лишь часто встречавшиеся трудности, а отнюдь не большая
часть задач, которые решались спонтанно и бессознательно. Я помню, что сходство между
буквами «i» и «j» озадачивало меня, и что в старых книгах существовало продолговатое «s»
странным образом напоминавшее «f». Я помню механическую трудность письма, и то, что
лучшие образцы моего почерка были ниже приемлемых классных норм. Что касается
арифметики, то я продолжал считать на пальцах долгое время после того, как это стало уже
считаться недопустимым по классным нормам. Меня озадачивали вещи, подобные аксиоме, что
А х В = В х А, и я пытался прояснить это себе, начертив прямоугольник, состоящий из точек и
поворачивая его под прямым углом. Я не особенно быстро выучил таблицу умножения и
другие вещи, требовавшие механического запоминания, хотя я хорошо понимал принципы
довольно сложных математических действий с самого что ни на есть раннего детства. Я помню
старый учебник арифметики Вентворта, который я читал, забегая вперед, о дробях и
десятичных дробях, не испытывая никаких трудностей. В общем, две вещи, которые занимали
меня в то время, находились на противоположных полюсах: техника быстрого и точного
сложения и умножения и понимание того, почему различные законы арифметики,
коммутативности, ассоциативности и дистрибутивности были истинными. С одной стороны,
мое понимание предмета было слишком быстрым для моих практических вычислений, а с
другой мои потребности в знании природы фундаментальных понятий выходили за рамки
объяснений учебника, посвященного практическим вычислениям. Но если попытаться отойти
от этого к самому началу моего знакомства с арифметикой, то его мне почти также трудно
вспомнить, как начало чтения или речи.
     Выполнение трудной и истинно интеллектуальной части моей работы на уровне, где нет
полного осознания, происходило не только в детстве; такое явление продолжается у меня и по
настоящее время. Я полностью не осознаю, как появляются у меня новые идеи, или как я
разрешаю явные противоречия в своих мыслях. Что я знаю наверняка, так это то, что, когда я
думаю, мои идеи являются скорее повелителями, а не слугами, и если они и образуют
понятную, пригодную к использованию модель, то это происходит на таком низком уровне
сознания, что часто случаются во сне. Я буду ещё говорить об этом в другом месте, но не могу
припомнить в истории своего интеллектуального развития резкой разницы между жадным
стремлением к знаниям в детстве и притягательной силой, которой обладало для меня новое и